Из Серии «Краеведческие этюды»
Наводнение как элемент петербургской культуры
Ужасный день!
Нева всю ночь
Рвалася к морю
против бури,
Не одолев их буйной
дури...
И спорить стало ей
не в мочь....
Поутру над её
брегами
Теснился кучами
народ,
Любуясь брызгами,
горами
И пеной разъярёных
вод.
Но силой ветров от
залива
Переграждённая Нева
Обратно шла, гневна,
бурлива,
И затопляла острова.
Погода пуще
свирепела,
Нева вздувалась и
ревела,
Котлом клокоча и
клубясь,
И вдруг, как зверь
остервенясь,
На город кинулась.
Пред нею
Всё побежало; всё
вокруг
Вдруг опустело —
воды вдруг
Втекли в подземные
подвалы,
К решёткам хлынули
каналы,
И всплыл Петрополь
как тритон,
По пояс в воду
погружён.
Пушкин, «Медный всадник»
Повернувшая вспять Нева.
Волны на улицах города. Унесённые в залив хижины городских окраин. Об этом
большинство из нас может судить лишь исходя из воспоминаний предков, городского
фольклора или стихов Пушкина. Хотя многие ещё помнят сравнительно небольшие
наводнения 70-х — 80-х годов, когда вода заливала некоторые из близких к воде
городских улиц. Я прекрасно помню выходившую из берегов Карповку, и
остановившееся автомобильное движение в районе ботанического сада. А смотреть
залитые водой сухановские гранитные шары на стрелке Васильевского мы ходили
специально. Помню, как дядюшку мобилизовывали спасать залитые водой коллекции в
подвалах Зоологического института.
Благодаря дамбе с её гидротехническими сооружениями лишь
воспоминания остались о знаменитых петербургских наводнениях, лишь символически
поднимается теперь вода в Неве, едва затрудняя движение туристических
корабликов под низкими мостами малых невских проток и каналов.
Между тем, наводнения в Петербурге — это то же, что золотые
купола сорока сороков церквей в Москве, липы у Бранденбургских ворот в Берлине
или горы черепов в недрах парижских каменоломен. Словом, своеобразный символ
города, его бренд, его торговая марка. Без наводнений Петербург — вроде как и
не Петербург.
Нептун вручает свой трезубец Петру.
Барельеф над воротами Адмиралтейства
Петра ругают за то, что гиблое место избрал он для своей
северной столицы, для своего парадиза. Его предупреждали. Но для Петра водная
стихия была любимой, он хотел быть не только повелителем России, но и владыкой
морских пучин. (Ох, что-то не к добру вспоминается здесь сказка про Золотую Рыбку!).
Мосты через Неву строить не разрешал. Пытался людишек к воде, лодкам и кораблям
таким образом приучать.
Трагическим образом именно из-за наводнения жизнь Петра,
однако, и пресеклась. Осень 1724, одно из трёх крупнейших в истории города
наводнений. Как щепки, срывало корабли с якорей и несло туда, где ещё недавно
была суша. Водным путём возвращался Пётр в город из Дубков и увидел, как
корабельщики свой корабль с мели пытаются стащить. Царь любил делать всё сам. И
вот, пожалуйста: купание в холодной ноябрьской воде, обострение старинных
болезней в мочеполовой сфере и уремия, острая почечная недостаточность.
Организм отравлял себя сам, а пересаживать почки врачи научатся ещё не скоро…
Из-за одного не очень сильного наводнения, произошедшего 12/X-1727, Петербург едва не
утерял свой столичный статус. Мальчик-император Пётр II, внук Петра Великого и сын несчастного
царевича Алексея, не то что наводнения — вообще, воду не любил. «Дедушка, —
говорил он, — любил ходить по воде (какая аллюзия на Новый Завет!), а я — хочу
ходить по земле». Уехал в Москву на коронацию и в Петербург уже не вернулся.
Вслед за императором в Москву потянулся двор, затем торговцы и простые люди.
Петербург начал уже травой зарастать. И только энергии тогдашнего
петербургского генерал-губернатора Миниха, уговорившего новую императрицу Анну
Иоанновну следовать в русле политики её великого дяди, обязаны мы возвращению
двора в Петербург, а значит, и возобновлением столичного статуса петровской
столицы.
Но это основание города среди морских пучин и смерть самого
основателя от этих пучин восстания — не стало ли это основой, стержнем
городской мифологии Петербурга, а — значит — не залегло ли в самые корни, в
самое основание петербургской культуры?
И Пушкин почувствовал это великолепно. Он ведь не был в
городе в 1824, когда разыгралось самое сильное из известных за 300 лет
наводнений, он томился в Михайловском и рвался в Петербург, но — наверное, к
счастию для него — так тогда на эту поездку и не решился.
Но Пушкину и не надо было быть живым свидетелем наводнения. Он создаёт миф, он вводит наводнение в
городскую культуру, он делает немыслимым существование Петербурга без наводнений.
Создавая своё описание наводнения, Пушкин иронически
отталкивается от написанных в духе поэтики XVIII столетия известных стихов графа
Хвостова, наверное, первым откликнувшегося на события 1824 года:
Вдруг море челюсти
несытые открыло,
И быструю Неву,
казалось, окрылило;
Вода течёт, бежит,
как жадный в стадо волк,
Ведя с собою чад
ожесточённых полк,
И с рёвом яростным,
спеша губить оплоты,
По грозным мчит
хребтам и лодки и элботы;
Растя в мгновение,
приливная гора
Крутит водовики,
сшибает катера
И одаль брызгами
высоко к небу хлещет,
На камень, на чугун
бесперестанно плещет.
Екатеринин брег
сокрылся внутрь валов;
Мы зрим, среди Невы
стоят верхи домов;
Непримиримые,
бунтующие волны,
Из ложа выступя,
порабощают стогны;
В частицах мелких
пыль от влаги над рекой
Слилася в воздухе
густою вскоре мглой;
По каменной стезе
внезапно многоводной
Судам тяжелым путь
уставился свободный.
Там ветры бурные,
союзники реке,
С порывом ухватя
плывущих на доске,
Сокроя от очей
предметы им любезны,
В пределы мрачные
свергают лютой бездны.
Все тонет, плавает
по улице, рекам,
Спасенья нет коню,
пощады нет волам.
При бурь владычестве
лишь ветры грозно свищут,
Они среди
пространств за добычею рыщут
И, уловя её, бросают
наугад;
Там кровля здания,
там корабля снаряд.
Хоромы, с родины
снесённые ветрами,
Стоят на пустырях с
окошками, трубами
Решётке Бецкого
дивился Альбион;
Через гранит с Невы,
нависнув, плоскодон,
В неё нахлынул, пал
и запер мостовую;
Волнуют ветры снедь
и утварь золотую.
Свободе радуясь,
средь накопленных вод
Летает огненный,
шумливый пароход;
Но видя мост,
дерзнул, — и путь найдя стесненный,
Ударился — и стал к
нему, как пригвожденный.
Отважится ли кто,
чей может сильный дух
О смерти бедственной
вещать потомства в слух?
Цветущие красой три
юные девицы
От страха мертвые
лежали вдоль светлицы,
Хотя в нее еще не
ворвалась река…
Впрочем, ещё до Хвостова разрушительно-бытовой стороне
еаводнения были посвящены стихи Александра Измайлова, появившиеся чуть ли не на
следующий день после потопа:
Бог вздумал грешных
наказать,
И Петербург вода
покрыла.
Вот это может
доказать,
Сколь пагубна её нам
сила.
Такой бы не было беды
И с грешниками без воды.
В этажах нижних, в
погребах
Рыданья, стоны
раздаются,
И в мутных яростных
волнах
Бочонки, кадочки
несутся.
Такой бы не было беды
В этажах нижних без воды.
Большие лодки там
плывут,
Где прежде все
пешком ходили —
Где тротуар — по
горло тут!
Колоды, бутки, дамы
плыли!
Такой бы не было беды
Здесь в Петербурге без воды...
В 1924 году всё повторилось снова. Об этом пишет Михаил
Зенкевич:
А на площади, там,
где волны, глодая,
У Медного Всадника
лижут гранит,
Мертвец, от острова
Голодая
Принесённый, на
мраморном звере сидит.
Сумасшедший в плаще,
кого он дурачит?
Утопленник бледный, как
он знаком!
Иссохшие пальцы
клешнёю рачьей
Сжимая, кому он
грозит кулаком?
В новом наводнении,
наводнении века двадцатого, наводнении эпохи советской власти, в ещё более
острой и устрашающей форме проявляются знакомые по Пушкину черты… Есть в русской поэзии ещё одно
стихотворение, описывающее апокалиптическую сторону Наводнения. Отрывок,
который приписывали и Лермонтову, и Одоевскому:
И день настал, и
истощилось
Долготерпение
судьбы,
И море с шумом
ополчилось
На миг решительной
борьбы…
Урон от наводнений в 1724, 1777 и 1824 был ужасен.
Разломанные и унесённые в море дома, затопленные подвалы, разрушенные
гидротехнические сооружения, и фонтаны Летнего сада — тут только самый
известный пример. Наводнение сравнивали со светопреставлением, это был малый
петербургский апокалипсис, недаром родился миф, что город погибнет в результате
очередного наводнения, канет, уйдёт на морское дно. Поговаривали, что городу
ещё везло. Ведь, если верить шведским хроникам, в 1691 году уровень воды в Неве
поднялся на 762 см!
В поэме Владимира Печёрина «Торжество смерти» гибель
Петербурга под натиском балтийских вод можно наблюдать вполне воочию:
Наказуется гордыня
И народов и царей,
И равно сечет богиня
Флот и лодку рыбарей!
........................................
О геенна! Град разврата!
Сколько крови ты испил!
Сколько царств и сколько злата
В диком чреве поглотил!
Изрекли уж Евмениды
Приговор свой роковой,
И секира Немезиды
Поднята уж над тобой.
........................................
Ты в трёх лицах тёмный бес,
Ты война, зараза, голод.
И кометы вековой
Хвост виется над тобой,
Навевая смертный холод.
Очи в кровь потоплены,
Как затмение луны!
Погибаем, погибаем,
И тебя мы проклинаем,
Анафема! Анафема! Анафема!
В стихотворении Михаила Дмитриева «Подводный город» всё уже
свершилось: город ушёл под воду, и только шпиль Петропавловского собора едва
торчит над поверхностью. Всё вернулось на круги своя: вновь финский рыбак
«несчастный пасынок природы» забрасывает в море свои сети и даже вспомнить не
может, как назывался этот поработивший когда-то полмира чуждый ему мегаполис:
Море ропщет, море
стонет!
Чуть поднимется
волна,
Чуть пологий берег
тронет, —
С стоном прочь бежит
она!
Море плачет; брег
песчаный
Одинок, печален,
дик;
Небо тускло; сквозь
туманы
Всходит бледен
солнца лик.
Молча на воду
спускает
Лодку ветхую рыбак,
Мальчик сети
расстилает,
Глядя молча в
дальный мрак!
И задумался он,
глядя,
И взяла его тоска:
«Что так море
стонет, дядя?» —
Он спросил у рыбака.
«Видишь шпиль? Как
нас в погодку
Закачало с год тому,
Помнишь ты, как нашу
лодку
Привязали мы к
нему?..
Тут был город всем
привольный
И над всеми
господин,
Нынче шпиль от
колокольни
Виден из моря один.
Город, слышно, был
богатый
И нарядный, как
жених;
Да себе копил он
злато,
А с сумой пускал
других!
Богатырь его
построил;
Топь костьми он
забутил,
Только с богом как
ни спорил,
Бог его перемудрил!
В наше море в стары
годы,
Говорят, текла река,
И сперла гранитом
воды
Богатырская рука!
Но подула буря с моря,
И назад пошла их
рать,
Волн морских не
переспоря.
Человеку вымещать!
Всё за то, что
прочих братии
Брат богатый
позабыл,
Ни молитв их, ни
проклятий
Он не слушал, ел да
пил, —
Оттого порою стонет
Моря тёмная волна;
Чуть пологий берег
тронет —
С стоном прочь бежит
она!»
Мальчик слушал,
робко глядя,
Страшно делалось
ему:
«А какое ж имя,
дядя,
Было городу тому?»
«Имя было? Да чужое,
Позабытое давно,
Оттого что не родное
—
И не памятно оно».
Но… Тут есть и другая сторона. Всякая катастрофа — это не
только разрушение, но и обновление. В море уносились не только обломки домов и
имущество городских обывателей, но и грязь, мусор, нечистоты. Из наводнения
город всякий раз выходил обновлённым и помолодевшим.
Минувших лет событий
роковых
Волна следы смывала
роковые, —
Это уже Лермонтов.
Правда, и тут утверждала
Зинаида Гиппиус, что
Бывает: водный ход
обратен,
Вздыбясь, идёт река
назад.
Река не смоет рыжих
пятен
С береговых твоих
громад.
Те пятна ржавые
вскипели,
Их не забыть, не
затоптать…
Горит, горит на
темном теле
Неугасимая печать.
То есть не смыть стихии той
крови, на которой стоит этот город…
Философически подходит к теме переклички двух сильнейших в
жизни города наводнений в 1824 и 1924 Александр Кушнер. Вот где вводятся
наскоки на город морской стихии в саму ткань городской культуры. Стихотворение
называется «Два наводнения»:
Два наводненья, с
разницей в сто лет,
Не проливают ли
какой-то свет
На смысл всего? Не
так ли ночью тёмной
Стук в дверь не то,
что стук двойной, условный.
Вставали волны так
же до небес,
И ветер выл, и пена
клокотала,
С героя шляпа лёгкая
слетала,
И он бежал волне
наперерез.
Но в этот раз к
безумью был готов,
Не проклинал, не
плакал. Повторений
Боялись все. Как
некий скорбный гений,
Уже носился в небе
граф Хвостов.
Вольно же ветру
волны гнать и дуть!
Но волновал сюжет
Серапионов,
Им было не до волн —
до патефонов,
Игравших вальс в
Коломне где-нибудь.
Зато их внуков,
мучая и длясь,
Совсем другая музыка
смущала.
И с детства, помню,
душу волновала
Двух наводнений
видимая связь.
Похоже, дважды
кто-то с фонаря
Заслонку снял, а в
тёмном интервале
Бумаги жгли, на
балах танцевали,
В Сибирь плелись и
свергнули царя.
Вздымался вал, как
схлынувший точь-в-точь
Сто лет назад, не
зная отклонений.
Вот кто герой! Не
Пётр и не Евгений.
Но ветр. Но мрак. Но
ветреная ночь.
Если вспомнить о живописи, то самой, наверное, известной
картиной, посвященной петербургским наводнениям стало полотно Константина
Дмитриевича Флавицкого (1830–1866) изображающая известный миф о смерти
таинственной авантюристки известной под именем княжны Таракановой и выдававшей
себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны и графа Разумовского. Похищенная в
Ливорно графом Алексеем Орловым по приказанию Екатерины II она была помещена в
подземелье комендантского дома в Петропавловской крепости и там скончалась от
туберкулёза в 1775, так и не выдав тайну своего происхождения. Но поговаривали,
что она погибла во время наводнения 1777 года, забытая в своей камере и
настигнутая там невскими водами. Этот драматический сюжет и изображён на
картине, оригинал которой красуется в Третьяковской галерее. Кстати через
несколько лет всего тридцати шести лет от роду скончался от того же туберкулёза
и сам художник…
К.Д. Флавицкий. Княжна Тараканова
И всё-таки слишком много проблем наводнения доставляли
городским властям. Бороться с наводнениями пытались ещё в XVIII–XIX веках. В те времена чаще всего при
помощи каналов. Ещё Пётр, чтобы спасти от наводнений свой любимый Васильевский,
хотел поднять его на 3 метра, а лишнюю воду убрать, как в Амстердаме, в
перпендикулярные трём главным проспектам каналы. Илларион Матвеевич Голенищев-Кутузов
(масон!) выступил с проектом строительства Екатерининского канала — нынешнего
канала Грибоедова. Именно попыткой
«оттянуть» излишнюю воду было строительство Обводного канала. Впрочем,
построить дамбу ещё в те времена предлагал инженер Базен…
Новая, нынешняя дамба спасла Петербург от наводнений, но
лишила его одной из главных своих особенностей. Петербург потерял одну из тех
чёрточек, которые позволяли ему именоваться Петербургом. Ещё в начале
строительства дамбы бунтовали экологи, предсказывая неминуемое ухудшение
циркуляции воды в заливе и превращения Невской губы в зловонную клоаку. Их
урезонивали, рассказывая о водопропускных сооружениях, которые будут
перекрывать доступ воды только в случае угрозы наводнения. И вот сооружения
построены, а залив зарастает. Посмотрите на заиленные низменности возле острова
Котлин, так называемый «парус Кронштадта»! А тут ещё искусственно намытые
территории в Лахте и на Васильевском. Ещё немного, и Маркизова Лужа превратится
в некое подобие голландских польдеров. Неужели — это опять осуществление
очередной петровской мечты? Ведь государь боготворил Голландию и строил
Петербург по голландскому образцу…
На протяжении трёх веков Наводнение и Петербург были
неотделимы друг от друга. Как Пасху, как Новый Год, ждали петербуржцы осени,
того момента, когда Нева «взъярится» и выйдет из берегов. И ради встречи с
Наводнением готовы были испытывать и плохую погоду, и сложности с транспортом и
почти мистический ужас, который сопровождает самые грандиозные из явлений
природы, и который испытал восседавший на льве и взиравший на бушевавшие волны
пушкинский Евгений.
Нет, я не призываю разрушить дамбу. Но — как зажигают на
большие праздники огни на ростральных колоннах — быть может, стоит иной раз
позабыть о шлюзах и устраивать для Петербурга хоть раз в году этакую
общегородскую баню, своеобразный фестиваль, праздник Наводнения, день
обновления и торжества главного петербургского городского мифа!..
†
|
|
|
|
|
|
|
|
