БУТЫЛКА

Он бежал. Тяжёлые башмаки догоняли. Они топотали сзади, ударяясь с грохотом о выщербленный асфальт тротуара через одинаковые, какие-то уж очень большие промежутки времени.

Справа, в кустах, мелькнуло, сверкнуло, и отразилось на мгновение солнце в зелёном бутылочном горлышке.

— Тьфу ты, чёрт! — Битая! — Бутылка перелетела через мостовую и, всхлипнув, исчезла в подёрнутых белою шёрсткой тополиного пуха водах канала.

Оглянулся через плечо,— близко ли тот? — и, тяжело дыша, припустил дальше.

* * *

Дома сосчитал бутылки. — Пятнадцать. — Неплохо. И это пустых. А как там насчёт — ? Повернулся к обшарпанному буфету, открыл дверцу, достал, жадно выдернул пробку... Нет-нет! Только пару глотков! Больше не надо. — Зачем? Пусть лучше будет... А если появится тот?

* * *

В Бога, конечно, не верил. Какой ещё Бог? Воскресение, Преображение,— что за сказочки для малолетних? То есть, не то, чтобы не верил совсем. Раньше, когда всё это было запрещено, он и в церковь порою захаживал. Но теперь — нет уж, дудки! Только включишь телевизор — а там уже поп! Да всякие толстые рожи из правительства — тоже с попами в обнимку. А ведь вчера ещё только коммунистами были. Перекреститься не знают как, а туда же — со свечками лезут. Тьфу!

А вот в чёрта, в дьявола почему-то верил всегда. И даже не верил, а так, видел его иногда. Не глазами, конечно, видел, а както изнутри. И ведь что интересно: не пугал этот чёрт, не грозил, обещаниями всякими не заманивал, а стоял попросту где-то там, сзади, за спиной и смеялся беззвучно. Но был в этом беззвучном смехе такой древний, бессмысленный страх, что останавливалось, обмирало всё внутри, и делалось на мгновение ясно, что жить — не надо, что все твои потуги не приведут ни к чему, и что, всё равно, конец всему — пропасть, яма, бездна, да такая глубокая, что сама могила по сравнению с ней — ничто. Случались такие мгновенья нечасто, но, быть может, именно из-за них он и начал пить.

А в первый раз — да, в первый раз! — это произошло, когда он, мальчишкой, школьником, выкрал в одном из классов гипсовый бюст вождя, забрался в какой-то двор, подальше от дома, и шандарахнул изо всех своих истощённых военным недоеданием сил страшным, бледным, ненавистным затылком белёсой скульптуры о кирпичную стенку. Бюст разлетелся на кусочки. И что-то случилось тогда, чтото оборвалось в душе, что-то вышло из неё с шипением, как из проколотой шины. И пропал детский задор — уничтожить, уничтожить хоть так ненавистного всем врага. И остался один СТРАХ.

Другой раз был через двадцать лет. Он уничтожал плод своей многолетней работы. Диссертацию. Рвал, жёг, спускал в мусоропровод. О, говорили, что диссертация была гениальна! Тем лучше! Так и надо вам всем! Пусть и вовсе вам всем худо будет!

На мгновение стало хорошо и легко, а затем появился тот. Onrnl он порвал с женой. Тот стоял сзади и смеялся. Попросили из института. Работал ещё где-то. Но так уже просто, ради куска хлеба. Пить — пил, конечно. Но, пожалуй, чем дальше — тем меньше. Впрочем, и малого ему более, чем хватало. И с каждым годом что-то всё уходило и уходило изнутри, как будто сама душа просачивалась по капелькам сквозь незримые поры этого бренного тела, оставляя там, внутри, одну чёрную, зияющую пустоту, такую же чёрную и бездонную, как глаза того. Казалось, что именно эти глаза высасывали, как две чёрные, вращающиеся со свистом воронки, душу, и ясно было, что воспротивиться этому, помешать как-то, нельзя.

Он даже похудел тогда, высох, книги читать перестал. По телевизору смотрел только по старой привычке футбол. Да ещё “Новости”. — И какая же ненависть им овладевала тогда: “Развалили, пропили, продали!”

* * *

— Дзыньк,— ногтем по батарее бутылок в углу.

Их собирать — тоже умение иметь надо.

* * *

Ну обнаглел ты, батенька, ну обнаглел,— почти зарычал, и стал с остервенением трясти перевёрнутую горлышком вниз пустую бутылку из-под бормотухи.

— Что-то ты за последнее время ко мне зачастил.

А тот и взаправду стал появляться теперь чуть ли не всякий день. Казалось, что при желании его можно отыскать на дне каждой пустой бутылки из тех, что попадались под скамейками в запущенных городских скверах или бессмысленно валялись на опустевшем пляже у стен крепости.

Недавно он стал лазить за бутылками по урнам и мусорным бакам. Раньше как-то стеснялся: ведь всё-таки грязь. Нынче плюнул: всё равно помирать. — В подсознаньи рождались зачем-то какие-то воспоминания о Ницше.

Что там пенсия? Вот бы её Пахану в морду, в морду, и взять бы потом автомат... Паханом называл он верховного руководителя государства.

* * *

Вышел из дома. На портвейн пока не хватало. Поохотиться что ли ещё?

В парке бутылок не оказалось, зато на набережной стояли рядком, прислонившись к парапету, целых три штуки.

На обратном пути поминал Пахана и честил, на чём свет, новые порядки. Проходя мимо тихо желтевшей крестами в предзакатных лучах церкви, повернулся и смачно плюнул в её сторону, пробормотав про себя какое-то ругательство. Тот смеялся с колокольни, но было уже всё равно. Злости не осталось больше в душе и, казалось, там не осталось больше вообще ничего. Не было больше ни сил, ни мыслей, ни желаний.

Дома он разделся, поставил на плиту чайник и прилёг на диван отдохнуть. Он ждал. Тот обязательно должен был придти. Страха не было больше, осталось только одно спокойное ожидание конца. Когда тот возник из стены рядом с дверью и засмеялся, как всегда, своим беззвучным смехом, он выхватил из сумки бутылку и запустил её изо всех оставшихся сил в нагло ухмылявшуюся рожу. Ударившись о стену, бутылка разлетелась вдребезги.

* * *

Соседи прибежали, учуяв запах распаявшегося на огне чайника. Стали стучаться. В комнате никого не нашли. Только хрустели под ногами осколки разбитой бутылки.

_____________________________________________________

Ко входу в Светлицу

К сундучку с книгами