Глава Первая
О ИМЕНАХ ВООБЩЕ
«Имена, данные в
Писании Христу, многоразличны,
как
многоразличны Его свойства и предназначения,
но наиважнейших
имён десять, а в них уже сокрыты
и находятся как бы
в зародыше все остальные;
вот эти десять
имён...»
— Но перед тем, как обратиться к этому,— сказал тут
Марселло, протягивая руку к Сабино, чтобы остановить чтение,— полезно будет
обсудить некоторые предшествующие вещи или, как говорят,
сделать шаг назад и, дабы
проследить течение реки от самого её истока, рассудить о том, что же собственно
называем мы именем, для чего имя служит, к какой цели ведёт и каким образом
употребляется; к тому же сверх всего этого имеется ещё один наиважнейший
принцип.
— Что ещё за принцип,— сказал Хулиано,— тот, что прежде
всего надо уяснить, в чём заключается сущность обсуждаемого предмета, и уметь
дать краткое этому изъяснение, называемое в Школе определением[MVV1] ?
— Как тот, кто хочет отдаться на волю волн,— ответил Марселло,—
и пуститься в море, перед тем, как поднять паруса и предать себя милости неба,
просит у него безопасного плавания, так теперь и я, или — точнее сказать — все
мы просим в начале предстоящего нам пути достойных суждений и слов у Того
Самого, о ком собрались сегодня говорить. Ибо если вещи несравнимо меньшие не
только завершить не можем, как подобает, но и предпринять без того, чтобы Бог
особо нам не благоволил, то кто же дерзнёт говорить о Христе и о вещах таких
высоких, как те, что сокрыты в Его именах, если не будет поддерживаем силой Его
духа? Поэтому, не доверяя себе самим, сознавая всю скудость наших знаний и как
бы низвергая долу сердца, помолимся с умилением тому Божественному Свету,
который нас озаряет; от нашего имени дерзаю просить, чтобы Он осветил и мою
душу искрами своего сияния, чтобы то, что я собираюсь сказать о Нём было
достойно Его, и чтобы то, что я чувствую, в должном виде передавалось бы
языком. Ибо кто же возможет, о Господи, без тебя истинно говорить о Тебе? Кто
не заблудится в безбрежном океане Твоих совершенств, если Ты Сам не укажешь ему
верного пути в гавань? Освети же, о Солнце Истины, мою душу, освети таким
светом, в лучах которого воссияет моё стремление возлюбить Тебя, и мой
прояснившийся разум Тебя узрит, и уста мои Тебя воспоют, если и не во всей
полноте Твоей, то так, как это будет угодно Тебе, и только к вящей славе Твоей
во веки веков.
И, сказав это, он замолчал; а другие двое неотрывно и
растерянно смотрели на него; и тогда он продолжил свою речь в следующих словах:
— Имя, если попытаться определить в нескольких словах, это
короткое слово, которое замещает то, о чём говорится, и используется вместо
него самого. Иначе говоря, имя есть то же самое, что и именуемое им, но не в
реальном, истинном бытии, а в том бытии, которое дают ему наш разум и наши
уста.
Ибо
надо понимать, что совершенство всех вещей, и в особенности тех, которые
способны мыслить и рассуждать, заключается в том, что каждая из них содержит в
себе все прочие и, будучи единой, является в то же время ими всеми, насколько
это возможно; ибо в этом она приближается к Богу, который в себе заключает всё.
И сколь успевает она в этом, столь приближается к Нему, делаясь Ему подобной. В
этом подобии, если можно так сказать, заключается верховное устремление всех вещей
и цель, к которой направляет свои помыслы всякая тварь. Ведь совершенство вещей
состоит в том, что каждый из нас может стать вполне совершенным миром, дабы,
таким образом, всё было во мне, и я во всём, я обладал бы сущностью всего, и
всё, и все обладали бы моей сущностью, дабы соединилось бы всё, и объединилась
бы в единый механизм вселенная, и свелась бы к единству множественность её
различий, и, оставаясь неслиянными, соединились бы нераздельно многие вещи, не
ведая о том; и чтобы, раскрываясь и как бы развёртываясь в своём различии и
разнообразии перед нашими глазами, побеждало бы и царствовало, и утверждало
надо всем свой трон единство. И в этом заключено устремление твари к Богу,
первоисточнику своему, который един в трёх лицах и, обладая бесконечным числом
неизреченных совершенств, обладает при этом единым, полным и простым
совершенством.
И
поскольку в этом заключено совершенство, и поскольку каждый, естественно,
стремится к собственному совершенству, а природе не составляет труда
удовлетворять наши насущные потребности, то она, с присущим ей искусством,
удовлетворяет и эту; но поскольку не было возможности сделать так, чтобы вещи,
по природе своей материальные и грубые, содержались одна в другой, то они
получили помимо той, реальной сущности, которою они обладают в себе, ещё и
другую сущность, во всём подобную первой, но более тонкую, возникающую
одновременно с первой, при помощи которой вещи могли бы обретаться и жить в
мыслях окружающих, каждая во всех, и все в каждой. И было установлено, что мысли
соответствующим образом будут выходить изо рта при посредстве слов. И что вещи,
которые в своей материальной сущности занимают определённое место, в этой
духовной сущности смогут, и отнюдь не мешая друг другу, располагаться в одном и
том же месте; и при этом удивительнее всего, что одна и та же вещь сможет
находиться одновременно в разных местах.
Этому
может быть примером то, что происходит в зеркале. Если мы соберём много зеркал
и поставим их перед глазами, то изображение одного единственного лица в один и
тот же миг будет существовать как само по себе, так и отобразившись в каждом из
зеркал, да к тому же ещё отображения изо всех этих зеркал, не смешиваясь,
возвратятся все вместе в глаза, а из глаз — в душу того, кто отображается в
зеркалах. Таким образом, все вещи живут и обладают сущностью в нашем сознании,
когда мы думаем о них, и в наших ртах, и на наших языках, когда мы их именуем.
И то, чем являются они в себе, тем же являются они и в нас, если, конечно, наши
мысли и наши уста не лгут.
Говорю «тем же» — в смысле подобия, не взирая на
вышеуказанное различие во внешних проявлениях. Потому что сущность, которой
вещи обладают в себе, есть сущность доступная измерению и телесная, сущность
устойчивая и то, что отсюда следует; но в сознании, о вещах мыслящем, вещи
этому сознанию уподобляются, становясь духовными и тонкими; и, если выразить
это одним словом, в себе вещи существуют в истине, а в мыслях и на устах — в
образах истины, иначе говоря, в образах самих себя, образах, которые подменяют
отображаемые ими вещи; и наконец, в себе вещи являются самими собой, а на устах
наших и в наших мыслях — своими именами. И теперь становится понятным то, о чём
мы говорили в начале, что имя — это как бы образ вещи, про которую идёт речь,
или сама вещь, явленная другим способом ради всеобщего совершенствования и
единения, о которых мы только что говорили.
Известно
также, что есть два типа или две разновидности имён: одни, которые находятся в
душе, и другие, которые звучат на устах. Первые — это сущность, которой обладают
вещи в сознании размышляющего о них; вторые — сущность, которой вещи обладают
во рту того, кто заявляет то, о чём думает в данный момент, и извлекает это на
свет божий при помощи слов. Роднит их между собой то, что и одни, и другие
являются образами и, как я говорил уже много раз, заместителями обозначаемых
ими вещей. Различие же заключается в том, что одни являются образами по
природе, а другие — благодаря искусству. Я хочу сказать, что образ возникающий
в нашей душе, замещает изображаемую вещь по естественному подобию между ними;
слова же замещают вещи вследствие того, что мы, издавая звуки, обозначаем
определёнными их сочетаниями всякую вещь. И когда мы говорим об именах, то
обыкновенно имеем в виду эти последние, хотя первые являются именами по-преимуществу.
Итак, имея первые ввиду, поговорим о вторых.
Сказав
это, Марселло хотел было продолжить свою мысль, но тут перебил его Хулиано:
—
Сдаётся мне, что вытекло уже не мало воды из источника твоего красноречия, и
надо отметить, что всё это весьма способствует тому, чтобы вещи столь важные
улеглись, как следует, в наших головах.
Если я был внимателен, то из трёх вещей, о которых в
начале шла речь, ты сказал уже о двух, то есть о сущности имени и о его
предназначении. Остаётся сказать о третьей — о форме, которую имя должно
принимать, и смысле её употребления.
— Перед
тем, как перейти к этому,— ответил Марселло,— я хочу добавить ко всему
вышесказанному ещё несколько слов. Иногда из вещей, о которых мы думаем, мы
создаём в мыслях совокупный образ, то есть образ, для создания которого
соединилось множество вещей, во всём прочем совершенно различных; в других
случаях мысленный образ становится портретом одной единственной вещи,
собственным её отображением, не вступающим ни в какие контакты с другими
вещами; точно также есть слова или имена, отображающие множество вещей сразу —
они называются общими именами[MVV2] , и есть
другие, отображающие что-нибудь одно, — о них-то мы и говорим сегодня. Когда
кто-нибудь умышленно их употребляет, то их смысл и природа требуют соблюдения
следующего правила: особенные сами, они должны принимать значение какой-нибудь
частной особенности, того, что есть наиболее характерного в том, о чём идёт
речь; рождаться и как бы проистекать из собственного особенного источника. Ибо
если имя, как мы говорим, замещает именуемое им, и если смысл его заключается в
том, чтобы отсутствующее, обозначаемое им, сделать присутствующим в нас, а
далёкое сделать родным и близким, то весьма целесообразно было бы, если бы
сблизились и уподобились друг другу звучание, образ и, по всей видимости, сам
первоисточник, из которого они все происходят, насколько возможно сблизиться
вещи и сущности, звуку и слову. Честно говоря, не всегда это получается в
языках. Но правды ради необходимо сказать, что на первоначальном языке[MVV3] этого почти
всегда можно достичь. Во всяком случае, так осуществил это Господь в именах,
которые давал Он, как повествует об этом Писание. Ибо, если это не так, то о
чём же тогда говорится в книге Бытия, повествующей о том, как Адам,
вдохновлённый Богом, дал каждой вещи своё имя, и что эти-то имена и есть
истинные имена всех вещей[MVV4] ? Иначе
говоря, данное в тот момент имя подходило каждой из вещей изначально, это было
её собственное имя по особому и таинственному соответствию между ними, и, приложенное
к другой вещи, оно не подходило к ней и не соответствовало ей так хорошо.
Причём, как я уже говорил, этого подобия и соответствия можно достичь тремя
путями: образом, звучанием и — в немалой степени происхождением конкретных
смысловых обозначений. Обсудим эти пути, начав с последнего.
Итак,
обеспечивается это подобие происхождением и значением первоисточника; то есть,
когда человек называет что-то каким-то словом, он производит его и образует от
какого-то другого слова, причём то слово, от которого он производит это, должно
обозначать вещь весьма близкую по некоторым своим свойствам вещи обозначаемой;
чтобы имя, образованное таким способом, создало бы, как только прозвучало, в
сознании услышавшего его образ тех самых особенных свойств, так чтобы заключало
оно в себе нечто из того, чем обладает именуемая вещь в своей сущности. Пример
мы можем обнаружить в нашем языке в имени, при помощи которого обозначают тех,
кто владеет жезлом правосудия в каком-нибудь городе, тех, кого называем мы коррехидорами[MVV5] ; название
их образовано от слова ‘исправлять’,
ибо служба их, или весьма существенная часть службы, заключается в том, чтобы
исправлять зло. Таким образом, каждый, кто слышит это имя, сразу представлет
себе, каков по своим свойствам его обладатель, или же каким должен он быть.
Или, к примеру, те, кто устраивают свадьбы, называются свахами[MVV6] ... В
Священном Писании постоянно упоминается об именах, которые дал кому-либо или
сам Бог, или кто-нибудь им вдохновлённый. К тому же Бог не просто образует
даваемые Им имена в соответствии со свойствами их обладателей, но всякий раз,
когда Он давал кому-нибудь новое имя, то добавлял называемому и новое свойство
помимо тех, которыми тот обладал прежде, причём новое имя в точности
соответствовало этому свойству, как это можно видеть в случае с новыми именами Авраама[MVV7] , его жены Сарры[MVV8] , его внука
Иакова, названного Израилем[MVV9] , и Осии,
одного из предводителей, введших
иудеев во владение землёй их[MVV10] ,| а также
многих других.
— Несколько
часов тому назад,— сказал тогда Сабино,— мы слышали всему этому весьма
показательный пример; но хотя я его и услышал, кое-что в нём вызывает у меня
кое-какие сомнения.
— И что
ж это за пример?— откликнулся Марселло.
— Имя
Петра,— сказал Сабино,— которое дал ему Христос, как это сегодня нам было
прочитано во время мессы[MVV11] .
— Это
правда,— сказал Марселло,— и это замечательный пример. Но в чём же заключаются
твои сомнения?
— В
причине, по которой дал Христос Петру это имя,— ответил Сабино,— и притом мне
кажется, что во всём этом должна быть сокрыта большая тайна.
— Без
сомнения,— сказал Марселло,— очень большая; потому что Христос, прилюдно давая
святому Петру это новое, понятное для всех имя, с несомненностью показал, что
тайно вручил ему больший, чем кому-либо из его товарищей, дар твёрдости
непобедимой.
— Вот
это,— отозвался тут Сабино,— мне и показалось подозрительным. Ибо как мог иметь
твёрдости больше, чем все остальные апостолы, собственной ли или внушённой
свыше, тот, кто один из всех отрёкся от Христа при первом удобном случае? Если,
конечно, твёрдость заключается не в том, чтобы сначала опрометчиво обещать
что-либо, а потом отказываться от этого по слабости.
— Это
не так,— ответил Марселло,— совершенно недопустимо нам сомневаться в этом
прославленном муже, в его даре твёрдости, направленной на любовь ко Христу, и
вере в Него, в муже самом совершенном среди всех прочих. И очевидный аргумент в
пользу этого — те рвение и поспешность, которые он проявлял во всём, что могло
послужить для прославления Учителя или его отдыха. И не только после сошествия
Святого Духа, но и раньше, когда спросил его Христос троекратно, любит ли он
Его более всех, и, получив ответ, что любит, поручил ему пасти овец своих и,
тем самым, удостоверил истинность его ответа и наличие в нём сильнейшей,
крепчайшей любви[MVV12] . И если
некогда отрёкся он, то надо полагать, что каждый из его товарищей, очутись он в
том же страшном положении и получи тот же вопрос, сделал бы то же самое; а от
того, что этого с ними не случилось, более сильными в вере они не стали. И если
захотел Бог, чтобы это выпало на долю святого Петра, значит были тому причины.
Во-первых, случилось это для того, чтобы впредь не был так уверен в себе тот,
кто до сих пор, благодаря силе своей любви, был излишне самоуверен. И
во-вторых, чтобы тот, кто должен был стать пастырем и отцом всех верных, на
опыте собственной слабости научился бы сочувствовать слабостям своих подопечных
и смог бы руководить ими. Наконец, чтобы, оплакав горько совершившийся грех,
сделался бы он достоин возрастания сил. А это дало ему в дальнейшем крепость
несокрушимую и для себя, и для многих других; я здесь имею в виду всех, кто
наследовал ему на престоле апостольском, на котором всегда пребывало во всей
крепости и глубине и пребудет во веки веков истинное учение и исповедание веры[MVV13] .
Кроме
того, возвращаясь к тому, о чём мы говорили, представляется несомненным, что
все имена, данные с Божьего соизволения, несут знак некоей особой тайны,
которую содержит в себе поименованная вещь, и что все они в этом смысле
уподобляются ей; и это первый из трёх способов, при помощи которых, как мы
говорили, это подобие выражено. А второй будет осуществляться в вибрации звука;
то есть имя будет выражаться таким образом, что, в случае произнесения его,
будет звучать так, как это свойственно обозначаемой им вещи — говориться, если
вещь эта умеет говорить, или любым другим свойственным ей образом. Третий
способ — это изображение, то есть то, что образуется буквами, при помощи которых
пишутся имена, их числом и последовательностью, и то, что образуют буквы при их
произнесении в нас. И этим двум последним вещам в языке Божественных Книг и в
самих этих книгах есть бесчисленные примеры; потому что, если вести речь о
звуках, почти что не существует слов, среди тех, которые обозначают нечто
значимое, невыразимых при помощи голоса, таких слов, которые, образуя
соответствующее звучание, не создавали бы и в наших ушах тот же самый набор
звуков, либо набор звуков очень на него похожий.
Но и то,
что касается изображения, если как следует рассудить,— вещь удивительная,
полная тайн и секретов, содержащихся в Божественных буквах. Ибо в некоторых
именах буквы добавляются, чтобы обозначить возрастание удачи; в других —
исчезают, чтобы указать на горе и нищету[MVV14] . Если
нечто, обозначаемое именами мужскими, по какому-то случаю сделалось
женоподобным и мягким, то к таким именам для обозначения этого и буквы
добавляются женственные и мягкие. Другие имена, наоборот, обозначая вещи по
природе своей женские, чтобы сообщить о приобретении ими мужских качеств, и
буквы берут для этого мужские. В других случаях буквы утаивают своё истинное
лицо, открытые — закрываются, закрытые — открываются, скрывают своё место,
меняются местами, изменяют облик и, подобно хамелеону, уподобляются той вещи,
которую обозначают составляющиеся из них имена. Я не привожу примеров, потому
что всё это — вещи ничтожные и людям этот язык[MVV15] понимающим
— к примеру, хотя бы и вам, мои друзья — хорошо известные; к тому же всё это
замечательно в первую очередь для глаз, а для уст и ушей становится тёмным и
непонятным. Но, если хотите знать, изо всех остальных выделяются те буквы, при
помощи которых пишется собственное имя Бога, то имя, которое евреи называют
невыразимым, ибо они по закону не имели права произносить его в общественном
месте, и которое греки называют четырёхбуквенным, потому что таково число букв,
из которых оно состоит[MVV16] . И если мы
взглянем на составляющие его звуки, то увидим, как много там гласных[MVV17] , ибо они
соответствуют гласу Того, кто весь есть бытие, и жизнь, и дух без какой бы то
ни было примеси материи; и если мы обратимся к свойствам тех букв еврейского
алфавита, которые образуют это имя, то увидим, что каждую из них можно
поставить на место другой, и что очень часто так они и употребляются в этом
языке; и, таким образом, по истине каждая из них заключена во всех, и все в
каждой, что представляет с одной стороны образ простоты, которая заключена в
Боге, и бесчисленное множество достоинств, которые также содержатся в нём, — с
другой, ибо все они — одно великое достоинство, заключающее в себе все прочие.
Ведь по сути своей Божественная премудрость не отличается от Его безграничной
справедливости, а Его справедливость от Его могущества, а Его могущество от Его
милосердия; и власть, и знание, и любовь — всё в одном. И чем полнее отделим мы
каждое из этих достоинств ото всех прочих, тем полнее они проявятся в нём, и,
какую бы мы их часть не взяли, мы увидим не часть, а целое. И соответствуют
этому, как я говорил, свойства составляющих имя Бога букв.
И не
только в самих свойствах букв, но и, что представляется удивительным, в их
форме и расположении также отражается это имя особым образом.
Сказав
это и наклонившись к земле, Марселло начертил прутиком на песке следующие три знака[MVV18],
и
продолжил:
— Халдейскими
буквами это святое имя всегда изображается так. То, что вы видите, есть образ
числа божественных лиц, их равнозначности и единства, изображаемый при помощи
букв одной формы
и
одного имени. Давайте же побеседуем об этом.
И Марселло собрался было продолжить,
но тут Хулиано перебил его:
— Перед
тем, как пуститься в дальнейший путь, ты, Марселло, должен объяснить, как
согласуется всё, что ты рассказывал нам до сих пор, с тем, что у Бога есть собственное
имя; я хотел было спросить об этом с самого начала, но побоялся прервать нить
твоего повествования. А теперь, перед тем как пуститься снова вперёд, скажи-ка
нам: если имя — это образ, заменяющий отображаемое им, то каким же образом
произнесённое или помысленное имя может приблизиться к тому, чтобы стать
образом самого Бога? А если это невозможно, то почему же мы утверждаем, что это
и есть Его собственное имя? К тому же имеется и ещё одно затруднение: ведь если
цель существования имён заключается в том, чтобы вещи, как ты выражаешься,
могли с их помощью находиться в нас, то весьма странно было бы дать Богу имя,
которое присутствует повсюду и употребляется столь часто, как будто речь идёт о
каком-то из наших внутренних органов.
— Ты, Хулиано,— ответил Марселло,
приоткрыл дверь для доводов важных и глубоких, если конечно она не захлопнется
вновь из-за того, что надлежит нам ещё обсудить в ответ на возражение Сабино. А
потому сейчас я скажу вам ровно столько, сколько покажется мне достаточным для
того, чтобы все узелки ваших вопросов были развязаны, и все ваши проблемы
разрешены. Начав с конца, замечу, что воистину прав тот, кто утверждает, что
Бог присутствует в нас, и при этом в самой глубине нашей истинной сущности;
потому что в Нём и для Него мы не только двигаемся и дышим, но Им живём и
существуем, как это исповедует и проповедует св. Павел[MVV19]. И таким образом, присутствует в нас то, что никаким
образом присутствовать в этой жизни не может.
Я хочу сказать, что Он присутствует в
самой нашей сущности, но очень далеко от того внешнего представления и ясного
понимания, которого жаждет наш разум. Из чего следует или, лучше сказать, что
совершенно необходимо, чтобы в то время, покуда странствуем мы по сей юдоли
слёз, не являл бы Он нам в нашей душе Свой Лик непосредственно, но являлся бы в
слове и в имени на наших устах, и в образе своём в наших мыслях, как если бы
хотел, чтобы образ этот оставался для нас не вполне ясным, но тёмным и, как
говорит святой Павел, таинственным[MVV20]. Ибо когда наша душа выпорхнет из этой земной
темницы, в которой она теперь заключена, работая и страдая, как бы вверженная
во мрак, и ринется навстречу ясности и чистоте небесного света, то Он Сам,
соединённый и ныне с глубинной нашей сущностью, соединится, наконец, и с нашим
разумом, и Сам откроется перед взором нашей души без помощи какого-либо образа;
и не будет тогда имя Его чем-то отличным от Него Самого; и каждый будет
называть Его, вкладывая в это имя всё, что он знает о Нём, и будет в этом имени
весь Он, настолько, насколько каждый сумел Его познать. И потому говорит святой
Иоанн в Апокалипсисе, что среди грядущего великого ликования Бог не только
отрёт слёзы людям Своим и изгладит из памяти их беды прошедшего[MVV21], но и даст каждому маленький камешек с написанным на
нём именем[MVV22], узнать которое сможет только его получатель. И это
есть не что иное, как Имя Его и Его Божественная сущность, которую откроет Бог
зрению и помыслам счастливцев; и, будучи единой для всех, каждому откроется эта
сущность в различной степени, для каждого — своим неповторимым образом. И
наконец, надо сказать, что то таинственное имя, о котором говорит св. Иоанн, а
также и то имя, которым мы будем называть Бога в вечности, будут они только
тем, чем станет в нашей душе Бог, который, как говорит святой Павел, будет во
всём всё[MVV23]. Так что на небесах, где мы увидим Его, нам не к чему
будет называть Бога другим именем, кроме имени Самого Бога; но и в теперешних
наших потёмках, живя с Богом и не ведая о том, мы вынуждены называть Его
каким-то именем. И если мы не даём Ему имени, то только потому, что Он Сам, в
силу своего великого милосердия, дал Себе имена, когда увидел для того причину
и необходимость. Достойно будет заключить о тайном наущении Святого Духа,
которому следовал святой Моисей в книге о создании вещей[MVV24]. Ибо, излагая там историю творения, записывая все её
результаты и упоминая при этом множество раз Бога, он ни разу не назвал Его по
имени, покуда не создал Он человека; как бы давая понять, что до этих пор не
было необходимости иметь Богу имя, и что тогда лишь, когда появился человек,
который мог понять Его при помощи разума, но которому не дано было лицезреть
Его в земной жизни, то и стало необходимым Богу как-то называться. И поскольку
Богу предстояло сделаться затем человеком, то как только появился человек на
свет, захотел Бог вочеловечиться, уже будучи неким именем названным.
А что касается твоего предположения,
Хулиано, что если Бог есть бездна бытия и бесконечное совершенство, то и имя
Его должно совершенно отражать Того, кого оно именует, то как возможно
помыслить, чтобы ограниченное слово могло бы приблизиться к тому, чтобы стать
образом того, что не имеет границы; иные говорят, что это имя, будучи именем,
которое Бог дал Самому Себе, открывает всё, что думает о Себе Господь, что это
есть божественное слово и понятие, которое Он, размышляя, порождает в Самом
Себе; что это слово, которое говорится для нас и звучит в наших ушах, есть
знак, разъясняющий нам то вечное и неизъяснимое слово, которое родится и живёт
на Его устах; подобно тому, как сами мы выдаём тайны нашего сердца при
посредстве рта. Но когда мы говорим, что у Бога есть собственные имена, или что
некий звук и есть собственное имя Бога, то мы вовсе не хотим этим сказать, что
это — полное или всеобъемлющее имя, и что оно говорит нам обо всём, что только
содержится в Боге. Ибо одно дело — собственное имя, а другое — тождественное
или полное. Для того, чтобы имя было собственным, достаточно, чтобы оно
выявляло какие-нибудь из свойств, присущих тому, кого оно именует; и если оно
не выявляет их полностью и совершенно, то не будет являться тождественным. И
если мы даём имя Богу, то, всё равно, никогда не сможем дать Ему такое имя,
которое бы отобразило все Его свойства полностью, также как никогда не сможем
представить себе Его во всей Его полноте и совершенстве, ибо то, что произносят
уста, есть лишь знак того, о чём помышляет душа. А потому невозможно сделать
так, чтобы дошло слово до того, до чего не доходит разум.
А чтобы приблизиться к нашей теме и к
тому, что прочитал на листке Сабино, надо заметить, что во всём вышесказанном и
заключена причина того, что Христу, Господу нашему, даются многие имена; то
есть в великолепии и многоцветии Его совершенств и, вместе с тем, во множестве
принятых Им на Себя служб и благ, которые рождаются в Нём и расточаются на нас;
которые не могут быть охвачены одним взором души и тем более не могут быть
выражены при помощи одного единственного обыкновенного слова. И как тот, кому
надо налить воду в сосуд с длинным и узким горлышком, льёт её понемногу, а не
всю разом, так и Дух Святой, ведающий об узости и скудости нашего разума, не
показывает нам всё величие Христа сразу, но как бы представляет его по частям,
выявляя то под одним именем, то под другим. И так появляются на свет почти
бесчисленные имена, которые Божественное Писание даёт Христу, ибо Он зовётся
Львом[MVV25], и Агнцем[MVV26], и Дверью[MVV27], и Путём[MVV28], и Пастырем[MVV29], и Священником[MVV30], и Жертвой[MVV31], и Женихом[MVV32], и Лозой[MVV33], и Отраслью[MVV34], и Царём от Бога[MVV35], и Ликом[MVV36], и Скалой[MVV37], и Звездой[MVV38], и Востоком[MVV39], и Отцом[MVV40], и Князем Мира[MVV41], и Спасителем[MVV42], и Жизнью[MVV43], и Истиной[MVV44]; и другим именам несть числа. Но из этих многих наш
листок избрал десять самых главных; ибо, как в нём говорится, все остальные
сводятся или могут быть сведены к этим.
Давайте условимся также, перед тем как
пуститься в путь, что будем всё время иметь в виду, что как Христос — Бог, так
и имена Его по своей божественности Ему соответствуют; одни из них относятся
только к Нему, другие — ко всей Троице; но умалчивает наш листочек об этих
вторых, и сегодня касаться мы их не будем, ибо относятся они к именам Бога
вообще. Имена Христа, о которых говорим мы сегодня,— это только те имена,
которые относятся ко Христу, в котором человек проявляется во всей полноте и
открывает нам все те великие сокровища добра, что скрывает в себе человеческая
природа, и которые в ней и для неё произвёл Бог и всегда производит в нас. А
теперь, Сабино, если это тебе не наскучило, продолжай.
И Сабино прочёл: