Исабель Альенде
Любовь и тени
Перевод Михаила Владимирова
Это история о женщине и мужчине, которые любили друг друга всеми
силами своего существа, спасаясь, таким образом, от пошлости повседневной
жизни. Я вынашивала эту историю в своей памяти, чтобы время не погубило ее, и
только теперь, в этом местечке, в течение долгих, молчаливых ночей, могу,
наконец, рассказать ее вам. Я сделаю это для них двоих и для многих других
людей, которые раскрывали для меня тайники своей жизни со словами: бери, пиши,
пока не развеял все это ветер.
И.А.
Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
ЕЩЕ ОДНА ВЕСНА
Только наука любви
возвращает нам невинность.
Виолета Парра
Первый же солнечный день
высушил сырость, накопившуюся на земле за долгие зимние месяцы, и разогрел
ломкие косточки стариков, которые могли теперь разгуливать по ровным садовым
дорожкам. Но были и меланхолики, оставшиеся лежать в постелях, потому что какой
же прок тащиться на свежий воздух, если твои глаза всё равно годны лишь на то,
чтобы таращиться на ночные кошмары, а уши уже не слышат пения птиц. Хосефина
Бианки, актриса, одетая в длинное шёлковое платье, в котором полвека тому назад
она выступала в пьесах Чехова, с зонтиком, призванным предохранить кожу лица,
напоминавшую потрескавшийся фарфор, медленно пробиралась меж клумб, которым
вскоре уже предстояло покрыться пчёлами и цветами.
— Ах, негодники! —
усмехнулась старуха. — Ей почудился шорох среди незабудок; актриса была уверена
в том, что ей удалось обнаружить присутствие поклонников, которые восхищались
ею издали и наблюдали за каждым её шагом, скрываясь среди растительности.
Полковник передвинулся на
несколько сантиметров, придерживаясь за аллюминевую ограду, служившую опорой
для его ватных ног. Чтобы отметить рожденье весны и приветствовать национальный
флаг, что было им принято за ежедневное правило, он нацепил на грудь медали из
картона и жести, которые смастерила для него Ирене. Когда позволяло состояние
лёгких, полковник выкрикивал приказанья войскам; вот и сейчас он велел
трясущимся старикам срочно очистить Марсово Поле, пока дети не раздавили их во
время парада лакированными сапогами. Флаг трепетал на ветру, солдаты каменели
лицами; взгляд на фронт, дробь барабанов, мужественные голоса, вторившие
священному гимну — всё это звучало в его ушах. Но гимн был прерван медицинской
сестрой в военной форме, молчаливой и лицемерной, какими бывают обычно служащие
в подобных местах женщины, с салфеткой в руке, предназначенной, чтоб подтереть
Полковнику слюни, стекавшие из уголков губ и омочившие уже рубашку. Он хотел
было выразить ей благодарность или повысить в чине, но она повернулась кругом и
предоставила ему предаваться своим занятиям, предупредив, однако, что если
напачкает он в кальсоны, то получит пинков, потому что ей надоело чистить чужое
дерьмо. «О ком говорит эта неразумная женщина?» — спрашивал себя Полковник и
решил, наконец, что это относится к самой богатой на свете вдове. Ведь только
одна она во всём здешнем военном лагере использовала пелёнки, по причине
пушечной раны, которая превратила в пыль её пищеварительную систему и навсегда
похоронила вдову в кресле на колёсиках, но ни на миг не заставила меньше себя
уважать. При малейшей оплошности у вдовы похищали её ленты и шпильки; ведь мир
полон мошенников и подлецов.
— Воры! У меня украли мои
тапочки! — закричала вдова.
— Тише, бабуся, вас могут
услышать соседи, — сказала сиделка, поворачивая кресло к солнцу.
Вдова продолжала бросать
обвиненья, покуда в груди не кончился воздух, и она не должна была замолчать,
чтобы не умереть, но у неё ещё оставались силы, чтобы указывать артритическим
пальцем на сатира, который расстёгивал потихоньку ширинку, дабы
продемонстрировать дамам свой достойный сожаления член. Никто не обращал на это
внимания, за исключением одной маленькой, одетой в траур старушки, которая
взирала на иссохшую смокву с известной симпатией. Она была влюблена в хозяина
смоквы и по ночам оставляла открытой дверь своей комнаты, чтобы побудить его к
решительным действиям.
— Шлюха! - прошамкала
лишившаяся хвостовой части вдова, но не смогла сдержать лёгкой улыбки, потому
что неожиданно вспомнила те далёкие времена, когда у неё ещё был муж,
оплачивавший золотыми монетами привилегию проникать в пространство между её
толстыми бёдрами, что, надо сказать, происходило достаточно регулярно. В
результате, она набила деньгами целый мешок, да такой тяжёлый, что ни один
моряк не мог забросить его на плечо.
— А где же мои золотые
монеты?
— О чём это вы, бабушка? —
рассеянно спросила служанка из-за кресла на колёсиках.
— Это ты украла их у меня! Я
позову полицию!
— Заткнись, старуха, —
беззлобно ответила та.
Паралитика с ногами,
укутанными в плед, устроили на скамейке, и он сидел, полный достоинства и
спокойствия, не смотря на перекривлённую половину лица, бесполезную руку в
мешочке и пустую трубку в другой руке, в элегантном по-британски пиджаке,
залатанном кусочками кожи на локтях. Он ждал почту и потому попросил усадить
себя лицом к двери, чтобы увидеть, когда войдёт Ирене и угадать с первого
взгляда, есть ли для него письмо. Напротив подставил солнцу лицо печальный
старик; они не разговаривали, потому что были врагами, хотя и забыли оба
причину размолвки. Иногда по ошибке бросали друг другу словцо, но не получали
ответа, скорее из-за глухоты, чем из-за неприязни.
На балконе второго этажа,
где анютины глазки ещё не выпустили ни листьев, ни цветов, появилась Беатрис
Алькантара де Бельтран. Она была одета в замшевые брюки горохового цвета и
французскую блузу того же тона, который подчёркивался к тому же тенями век и
малахитовым кольцом; она несла на себе утренний макияж, свежесть и спокойствие
после серии восточного происхождения упражнений, совершенно необходимых, чтобы
расслабиться и позабыть ночные сны; в руке она держала стакан фруктового сока
для улучшения пищеварения и осветления кожи. Беатрис глубоко вздохнула, отмечая
появившееся в воздухе тепло, и сосчитала оставшиеся до отпуска дни. Зима была
очень суровой, и она совсем потеряла загар. Строго оглядела сад у своих ног,
похорошевший из-за наступления весны, но не заметила пятен света на камнях
стены и аромата, исходившего от сырой земли. Вечнозелёный плющ пережил
последние заморозки, крыши всё ещё блестели от ночной росы, а павильон для
гостей со своими резными деревянными украшениями излучал заброшенность и
печаль. Она решила, что надо нарисовать дом. Сосчитала глазами стариков и
проверила всё, вплоть до мельчайших деталей, чтобы удостовериться в исполнении
своих приказаний. Все были на месте, за исключением одного бедняги, который
оставался всё время в постели, скорее мёртвый, чем живой. Обратила внимание и
на сиделок, отметив их чистые, выглаженные фартуки, уложенные причёски и
резиновые сапожки. Удовлетворённо улыбнулась, решив, что всё в порядке, и
минула уже опасность дождливой погоды с вечными эпидемиями, и не потерян в этом
году ни один из клиентов. А это значит, что если всё будет в порядке и дальше,
то обеспечен ещё на несколько месяцев стабильный доход, если, конечно, клиенты
с хроническими болезнями смогут пережить ещё одно лето.
Со своей наблюдательной
точки Беатрис заметила дочь, Ирене, входившую в сад под вывеской "Божие
Милосердие" и с неудовольствием убедилась, что она опять не
воспользовалась боковой дверью, открывавшей вход в их приватный двор и на
лестницу второго этажа, где они жили. Ведь она специально устроила эту
отдельную дверь, чтобы не приходилось ходить каждый раз через убежище для
стариков; чужая немощь её угнетала, и она предпочитала наблюдать за нею
издалека. А дочка, напротив, не пропускала случая навестить стариков, как будто
ей больше всего нравилось проводить время в их обществе. Казалось, она изобрела
особый язык, чтобы с его помощью побеждать забывчивость и глухоту. Вот и теперь
она кружилась между стариками, распределяя сладости, пригодные для
искусственных челюстей её подопечных. Подошла к паралитику, протянула ему
письмо, помогла вскрыть конверт, так как тот никак не мог справиться с ним
своей единственной дееспособной рукой, и что-то зашептала ему на ухо. Затем
девушка прогулялась немного с другим пожилым кавалером, и хотя со своего балкона
мать и не могла расслышать, о чём они говорили, но решила, что речь шла о сыне,
снохе и их малыше, ибо это была единственная тема, интересовавшая старика.
Каждому подарила Ирене улыбку, заботливый жест или несколько минут своего
времени, а Беатрис в это время думала на балконе, что, вероятно, ей целую
вечность придётся ждать здесь эту взбалмошную девчонку, с которой у неё,
конечно же, нет почти ничего общего. Тут подкрался к Ирене эротический старец,
ухватил её обеими руками за грудь и принялся щупать, пожалуй, более из
любопытства, чем из сладострастия. Ирене замерла неподвижно на несколько
мгновений, нескончаемых для Беатрис, покуда одна из сиделок, оценив ситуацию,
не бросилась, чтобы вмешаться. Но Ирене задержала её:
— Оставь его. Он не делает
никому ничего плохого! — и улыбнулась.
Кусая губы, Беатрис оставила
свой наблюдательный пост и двинулась по направлению к кухне, где Роса,
служанка, заворожённая радионовеллой, резала овощи для завтрака. Она была
смуглой, круглолицей, неопределённого возраста, с огромным телом, громадных
размеров животом и толстенными бёдрами. Она была так толста, что с трудом
двигала ногами и не могла сама почесать себе спину. «Роса, как же ты вытираешь
себе попу?»— бывало, спрашивала её в детстве Ирене, восхищённая этой добродушной
толстухой, прибавлявшей каждый год по килограмму. «Что за вопросы, малютка!
Полнота — это та же красота», — Роса отмахивалась, неизменно верная своей
привычке выражаться при помощи пословиц.
— Меня волнует Ирене,-
сказала хозяйка, присаживаясь на табурет и потягивая свой фруктовый сок.
Роса ничего не сказала в
ответ, но убавила радио, приглашая хозяйку на дальнейшие откровенности. «Мне
придётся серьёзно поговорить с ней. Занимается чёрт знает чем, общается с
какими-то голодранцами! Почему бы ей не пойти в клуб, не поиграть в теннис и не
познакомиться заодно с молодыми людьми одного с нею положения в обществе? Из-за
своей работы она делает всё, что взбредёт ей в голову; журналистика мне всегда
казалась подозрительным занятием, делом выскочек; если её жених узнает, что
вытворяет Ирене, она не сможет его удержать, потому что невеста офицера Армии
не может себе всего этого позволять. Сколько раз я уже об этом ей говорила? И
пусть мне не тычат, что поддерживать репутацию вышло из моды; конечно, времена
меняются, но ведь не настолько! С другой стороны, Роса, военные принадлежат
нынче к сливкам общества, это не то, что раньше. Я устала от всех этих штучек
Ирене, у меня много дел, моя жизнь отнюдь не проста - ты ведь знаешь об этом
прекрасно. С тех пор, как Эусебио сбежал, оставив меня с арестованными
банковскими счетами и кучей долгов, я должна была вытворять чудеса, чтоб
остаться кой-как на плаву; но ведь всё это сложно, старики - это груз, от них
больше забот, чем дохода, как много мне стоит заставить их всех выплачивать
ренту, а особенно — чёртову эту вдову, вечно задерживающуюся с деньгами. Этот
бизнес мне ничего не принёс. У меня нет сил бегать за дочерью, заставлять её
мазать кремом лицо и одеваться, как следует, чтобы не отпугнуть жениха. Ведь в
таком возрасте она сама может позаботиться о себе, как ты считаешь? Посмотри на
меня, как бы выглядела я теперь, если бы не мои упорство и настойчивость? Моё
лицо было бы, как у многих моих подруг, изборождено морщинами и гусиными
лапками, у меня были бы мешки под глазами и жировые складки по всему телу. А я,
напротив, сохранила фигуру двадцатилетней девочки и гладкую кожу. Нет, никто
ведь не может сказать, что я веду бесполезную жизнь, и в то же время удары
сыплются на меня один за другим».
— Да уж, сеньора, как говорится,
голова в венце, а задница в дерьмеце.
— Почему бы тебе не
поговорить с моей дочкой, Роса? Я думаю, у тебя это получится лучше, чем у
меня.
Роса бросила нож на стол и
оглядела свою хозяйку без особой симпатии. Вообще-то, она никогда не бывала
согласна с нею, а в особенности — в том, что касалось Ирене. Она не могла
стерпеть никакой критики по отношению к своей девочке, однако решила, что на
этот раз хозяйка, пожалуй, права. Ей тоже хотелось увидеть Ирене, облачённую в
прозрачную фату и украшенную белыми цветами, выходящей из церкви под руку с
капитаном Густаво Моранте между двумя рядами вскинутых вверх обнажённых сабель,
но её знание жизни, приобретённое благодаря телевизионным и радио-постановкам,
говорило, сколько ещё нужно пострадать в этой жизни и сколько трудностей
необходимо перенести, чтобы дождаться, наконец, счастливого финала.
— Лучше оставьте её в покое,
сеньора. Тот, кто родился цикадой, умрёт с песней на устах. Кроме того, Ирене
не суждена долгая жизнь, об этом говорят её рассеянные глаза.
— О, Боже мой! Что за
глупости!
Ирене влетела на кухню,
развевая широкими полами халата и великолепными волосами. Поцеловала в щёки
обеих женщин и распахнула холодильник, чтобы исследовать его содержимое. Мать
уже готова была навязать ей импровизированную речь, но поняла мгновенно, что
все слова пропадут даром, потому что эта девчонка со следами пальцев на левой
груди была также далека от неё, как какой-нибудь астроном.
— Началась весна, Роса,
скоро расцветут незабудки,— сказала Ирене, заговорщически подмигнув толстухе, и
та поняла её, потому что обе думали о том, только что родившемся счастье,
которое изливалось на них из слухового окна.
— Что нового?— спросила
Беатрис.
— Я должна сделать один
репортаж, мама. Собираюсь встретиться с одной святой. Говорят, что она творит
чудеса.
— Ну и что это за чудеса?
— Она удаляет бородавки,
излечивает от бессонницы и икоты, поддерживает отчаявшихся и вызывает дождь,—
рассмеялась Ирене.
Беатрис вздохнула, не давая
ни малейшего намёка на то, что поняла юмор дочери. Роса вернулась к своей
морковке и своей радионовелле, пробурчав сквозь зубы, что из-за этаких вот
живых святых люди перестанут скоро верить в чудеса святых старых и давно уже, к
несчастью, мёртвых. Ирене пошла переодеться и захватить свой магнитофон в
ожидании, пока появится Франсиско Леаль, фотограф, обычно сопровождавший её на
работе.
Дигна Ранкилео посмотрела на
поле и отметила знаки, предвещавшие изменение положения вещей.
— Скоро начнётся течка у
животных, и Иполито со своим цирком отправится в путь,— прошептала она,
перемежая свои слова какой-то молитвой.
Она привыкла разговаривать с
Богом. Весь этот день она, хотя и провозилась с завтраком, провела в долгих
молитвах. Дети говорили ей много раз, что такая набожность вызывает всеобщий
смех. Не могла бы она, по крайней мере, молиться, не разжимая губ? Но Дигна не
обращала на всё это внимания. Она ощущала Господа физически присутствующим в
своей жизни, ближе и роднее, чем мужа, которого видела только во время зимы.
Она старалась поменьше надоедать Ему, и все её просьбы касались по преимуществу
тварей бессловесных. Ограничивалась тем, что просила кое-когда совета в своих
бесконечных сомнениях и прощения за свои и чужие грехи, благодаря горячо в то
же время за каждое мало-мальски удачное событие: пролился ли дождь, прошла
лихорадка у Хасинто, созрели на огороде помидоры. Тем не менее, вот уже
несколько недель она беспрерывно надоедала Спасителю, умоляя спасти Эванхелину.
— Вылечи её,— горячо просила
она в это утро, разжигая на кухне огонь и устанавливая на четырёх кирпичах над
полыхающими поленьями железную решётку,— вылечи её, Господи, пока её не забрали
в сумасшедший дом. Даже озирая взором толпы просителей, ожидающих чуда, никогда
не принимала она поведения дочери за проявление святости. Но не верила и в то,
что Эванхелина обуреваема бесами, как утверждали болтуньи-соседки,
насмотревшись фильмов про экзорцисм, в которых пена у рта и блуждающий взгляд
были непременными атрибутами Сатаны. Здравый смысл, близость к природе и опыт
многодетной матери подсказывали ей, что всё это — просто признаки телесной, да
и душевной болезни, и ни что дьявольское или божественное тут совершенно ни при
чём. Скорее уж она готова была связать всё это с перенесённой в детстве
ветрянкой или наступлением менструаций. Она всегда противилась Службе Здоровья,
представители которой бегали из дома в дом, отлавливая спрятавшихся в саду под
кустами или под кроватями детей. Но как они не отбивались, и как не клялась
перепуганная мать, что все у неё уже привиты, всё равно, их вылавливали и
прививали без жалости. Дигна Ранкилео была уверена, что все эти вещества
накапливаются в организме и приводят ко всяким болезням. С другой стороны, хотя
менструация - это и нормальное событие в жизни каждой женщины, но кое у кого
она будоражит кровь и вызывает всякие превратные идеи. Каждая из этих двух
вещей могла стать причиной ужасной болезни, но в одном Дигна могла быть
уверена: её дочь ослабла, как при самой тяжёлой лихорадке, и если она не
поправится в самое короткое время, то кончит либо психушкой, либо могилой.
Кое-кто из её детей умер в раннем детстве, осиленный эпидемией или унесённый
несчастным случаем. Так было во всех семьях. Если ребёнок был мал, о нём не
жалели, потому что он сразу же возносился на небо, к ангелам, и становился
заступником за оставшихся на земле. Но потерять Эванхелину Дигне было бы
тяжело, хотя бы потому, что пришлось бы отвечать за неё перед её настоящей
матерью. Ей не хотелось, чтобы думали, будто она плохо заботится о девочке.
В своём доме Дигна вставала
первой и ложилась последней. С пеньем петухов она была уже на кухне,
пристраивая дрова на угольях, ещё тёплых с вечера. С того момента, как она
ставила кипятиться воду для завтрака, ей некогда было присесть среди занятий
детьми, стиркой, обедом, садом и животными. Её дни были похожи друг на друга,
как бусинки с одной низки. Она не знала отдыха и могла отдышаться только тогда,
когда приходило время появиться на свет очередному младенцу. Её жизнь состояла
из череды нескончаемой рутины. Были только работа и усталость от работы. Самой спокойной
частью дня было наступление вечера, когда она брала шитьё, садилась возле
радиоприёмника и переносилась в далёкий и малопонятный мир. Её судьба не
представлялась ей ни лучшей, ни худшей, чем у других. Иногда она думала, что ей
повезло, потому что, по крайней мере, Иполито не походил на грубого мужика,
работал в цирке, был артистом, разъезжал по сёлам и городам, видел мир, а по
возвращении рассказывал удивительные истории. «Он не преминёт выпить
бутылочку-другую — это есть — но по большому счёту мне с ним повезло»,— думала
Дигна. Конечно, ей было одиноко во время подготовки пастбищ, засева и сбора
урожая, но были у мужа качества, которые могли это компенсировать. Только в
пьяном виде осмеливался он поднимать на неё руку, да и то, если Праделио, старшего
сына, не было поблизости. Она пользовалась большей свободой, чем другие
женщины, посещала подружек, не спросившись у мужа, могла принимать участие в
службах Истинной Евангелической Церкви и воспитывала детей в соответствии с
моральными установками этой организации. Она привыкла сама принимать решения, и
только зимой, когда возвращался домой муж, опускала голову, принижала голос и
советовалась с ним почтительно перед тем, как что-нибудь сделать. Но и эта пора
имела свои преимущества, хотя и казалось временами, что дождь и нищета
обосновались на земле навсегда. Это было время передышки, отдыхали поля,
рассветало позднее, дни казались короче. Чтобы скоротать вечера, спать ложились
в пять часов, и в тепле одеял она могла, наконец, оценить, что такое муж.
Благодаря профессии артиста
Иполито не был членом сельскохозяйственных профсоюзов и не участвовал в других
новомодных штучках предыдущего правительства, так что, когда всё вернулось на
круги своя, его оставили в покое, и жаловаться особо было не на что. Дочь и
внучка крестьян, Дигна была сдержана и недоверчива. Она никогда не верила
словам чиновников и с самого начала полагала, что аграрная реформа закончится
плохо. Она всегда говорила об этом, но никто не хотел её слушать. В результате
семье Дигны повезло гораздо больше, чем, скажем, семье Флорес, настоящих
родителей Эванхелины, и семьям многих других крестьян, которые распростились со
своими надеждами, а то и жизнями благодаря этой авантюре, полной невыполненных
обещаний и горьких разочарований.
Да, Иполито Ранкилео обладал
всеми качествами хорошего мужа, он был спокоен, не скандалил и не хулиганил, у
него не было ни женщин на стороне, ни каких-нибудь крупных пороков. Каждый год
он приносил в дом кое-какие деньги и традиционный подарок, как правило, совершенно
бесполезный, но долгожданный. Он умел быть галантным кавалером. Дигна гордилась
тем, что хорошие манеры не пропали у него, как у других мужчин, которые после
свадьбы начинают относиться к своим жёнам, как ко скотине; поэтому она рожала
ему детей с радостью и даже с определённым удовольствием. Думая о его ласках,
она краснела. Муж никогда не видел её обнажённой, она полагала, что стыдливость
- прежде всего, но это ничуть не лишало очарования их отношения. Когда-то она
влюбилась в Иполито из-за нежных слов, которые он умел говорить, и решилась
стать ему женой перед Богом и людьми, а потому не давала прикасаться к себе и
оставалась девственницей до самой свадьбы, чего пыталась добиться и от
собственных дочерей. Ведь только тогда всякий будет уважать их, и никто не
посмеет упрекнуть за легкомыслие. Но наступили другие времена, и уследить за
девочками с каждым днём становилось всё тяжелее; только мелькнут они в доме — и
вот уже убежали на речку, пошлёшь их в село за сахаром — и они исчезнут на
целый день, заботишься, чтобы одеть их благопристойно — а они подвёртывают
подолы, расстёгивают пуговицы на блузах и размалёвывают лицо. «О Господи,
помоги мне только довести их до замужества, а уж тогда и я смогу отдохнуть; не
дай, прошу Тебя, повториться тому несчастью, что случилось со старшей, прости
её, ведь она была так молода и почти что не понимала, что происходит; всё
случилось так быстро, тот тип даже не уложил её на кровать, а прижал к дереву и
набросился на малютку, точно кобель; Господи, сохрани остальных девочек, чтобы
не случилось с ними такое горе, потому что на этот раз Праделио их точно убьёт,
и несчастье падёт на этот дом; ведь с Хасинто уже выпало на мою долю немало
страдания и стыда, бедный ребёнок, он-то во всём этом не виноват».
Хасинто, младший в семье,
был на самом деле внуком сеньоры Дигны и незаконным плодом её старшей дочери и
какого-то чужака, который однажды осенью постучался в дом и напросился
заночевать на кухне. Младенцу очень повезло, что он появился на свет в тот
момент, когда Иполито объезжал селения со своим цирком, а Праделио исполнял
военную службу. Так что в доме не было в это время мужчин, способных взять в
свои руки дело мести, как этого требовал обычай. Дигна поняла, что ей следует
делать: она запеленала ребёнка, напоила его кобыльим молоком и отправила мать в
город — наниматься в услужение. Когда вернулись мужчины, дело было сделано, и
им ничего не оставалось, как признать ребёнка. Вскоре все привыкли к нему и
стали относиться просто как к очередному члену семейства. Тем более что он был
не единственным чужаком в доме Ранкилео; ещё до Хасинто в семью было принято
несколько подкидышей, которые время от времени стучались в двери гостеприимного
дома. Со временем забывалось происхожденье детей, и оставались лишь привычка и
ласка.
Как обычно, поутру, когда
заря начала разгораться за горами, Дигна наполнила чайник для мужа чаем-мате и
придвинула мужнин стул поближе к двери, возле которой воздух был почище и
посвежее. Приготовила несколько кусочков жжёного сахара и побросала их подвое в
особые жестяные кружки для каждого из старших детей. Размочила над паром
вчерашний хлеб и поставила его разогреваться на угольях, процедила для детей
молоко и на чёрной от долгого употребления сковороде принялась жарить яичницу с
репчатым луком.
………………………………………………..
Продолжение данного перевода
зависит от Вас, господа издатели. Обращайтесь, если что..
Переводчик.
_____________________________________________________
|
|
|
|
|
