Анна Ахматова. Anno Domini

Анна Ахматова

Anno Domini

1921–1922

                                                         В те баснословные года...

                                                                                 Тютчев[MVV1]

                                I. ПОСЛЕ ВСЕГО

Кузьма Петров-Водкин. Портрет Ахматовой. 1922

                    Петроград, 1919

И мы забыли навсегда,

Заключены в столице дикой,

Озёра, степи, города

И зори родины великой.

В кругу кровавом день и ночь

Долит жестокая истома...

Никто нам не хотел помочь

За то, что мы остались дома,

За то, что, город свой любя,

А не крылатую свободу,

Мы сохранили для себя

Его дворцы, огонь и воду.

Иная близится пора,

Уж ветер смерти сердце студит,

Но нам священный град Петра

Невольным памятником будет.

                    Предсказание

Видел я тот венец златокованый...

Не завидуй такому венцу!

Оттого, что и сам он ворованный,

И тебе он совсем не к лицу.

Туго согнутой веткой терновою

Мой венец на тебе заблестит.

Ничего, что росою багровою

Он изнеженный лоб освежит.

                    8 мая 1922

                    Бежецк

Там белые церкви и звонкий, светящийся лёд.

Там милого сына цветут васильковые очи.

Над городом древним алмазные русские ночи

И серп поднебесный желтее, чем липовый мёд.

Там строгая память, такая скупая теперь,

Свои терема мне открыла с глубоким поклоном;

Но я не вошла, я захлопнула страшную дверь...

И город был полон весёлым рождественским звоном.

                    26 декабря 1921

                    Другой голос

Я с тобой, мой ангел, не лукавил,

Как же вышло, что тебя оставил

За себя заложницей в неволе

Всей земной непоправимой боли?

Под мостами полыньи дымятся,

Над кострами искры золотятся,

Грузный ветер окаянно воет,

И шальная пуля за Невою

Ищет сердце бедное твоё.

И одна в дому оледенелом.

Белая лежишь в сиянье белом.

Славя имя горькое моё.

                    7 декабря 1921

                    Петербург

В тот давний год, когда зажглась любовь,

Как крест престольный, в сердце обречённом,

Ты кроткою голубкой не прильнула

К моей груди; но коршуном когтила.

Изменой первою, вином проклятья

Ты напоила друга своего.

Но час настал в зелёные глаза

Тебе глядеться, у жестоких губ

Молить напрасно сладостного дара

И клятв таких, каких ты не слыхала,

Каких еще никто не произнёс.

Так отравивший воду родника

Для вслед за ним идущего в пустыне

Сам заблудился и, возжаждав сильно,

Источника во мраке не узнал.

Он гибель пьёт, прильнув к воде прохладной,

Но гибелью ли жажду утолить?

                    8 декабря 1921

                    Петербург

                    * * *

Сказал, что у меня соперниц нет.

Я для него не женщина земная,

А солнца зимнего утешный свет

И песня дикая родного края.

Когда умру, не станет он грустить,

Не крикнет, обезумевши: «Воскресни!» —

Но вдруг поймёт, что невозможно жить

Без солнца телу и душе без песни.

                    …А что теперь?

                    * * *

Земной отрадой сердца не томи,

Не пристращайся ни к жене, ни к дому,

У своего ребёнка хлеб возьми,

Чтобы отдать его чужому.

И будь слугой смиреннейшим того,

Кто был твоим кромешным супостатом,

И назови лесного зверя братом,

И не проси у Бога ничего.

                    Декабрь 1921

                    Петербург

                    * * *

Не с теми я, кто бросил землю

На растерзание врагам.

Их грубой лести я не внемлю,

Им песен я своих не дам.

Но вечно жалок мне изгнанник,

Как заключённый, как больной.

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой.

А здесь, в глухом чаду пожара

Остаток юности губя,

Мы ни единого удара

Не отклонили от себя.

И знаем, что в оценке поздней

Оправдан будет каждый час;

Но в мире нет людей бесслёзней,

Надменнее и проще нас.

                    Июль 1922

                    Петербург

                    Чёрный сон[MVV2]

В.К. Шилейко — студент университета

Косноязычно славивший меня

Ещё топтался на краю эстрады.

От дыма сизого и тусклого огня

Мы все уйти, конечно, были рады.

Но в путаных словах вопрос зажжён,

Зачем не стала я звездой любовной,

И стыдной болью был преображён

Над нами лик жестокий и бескровный.

Люби меня, припоминай и плачь!

Все плачущие не равны ль пред Богом?

Прощай, прощай! Меня ведёт палач

По голубым предутренним дорогам.

Ты всегда таинственный и новый,

Я тебе послушней с каждым днём,

Но любовь твоя, о друг суровый,—

Испытание железом  и огнём.

Запрещаешь петь и улыбаться,

А молиться запретил давно.

Только б мне с тобою не расстаться

Остальное — всё равно!

Так, земле и небесам чужая,

Я живу и больше не пою,

Словно ты у ада или рая

Отнял душу вольную мою.

                    Декабрь 1917

От любви твоей загадочной,

Как от боли, в крик кричу,

Стала жёлтой и припадочной,

Еле ноги волочу.

Новых песен не насвистывай,

Песней долго ль обмануть,

Но когти, когти неистовей

Мне чахоточную грудь,

Чтобы кровь из горла хлынула

Поскорее на постель,

Чтобы смерть из сердца вынула

Навсегда проклятый хмель.

                    Июль 1918

Проплывают льдины, звеня,

Небеса безнадежно бледны.

Ах, за что ты караешь меня,

Я не знаю своей вины.

Если надо — меня убей,

Но не будь со мною суров.

От меня не хочешь детей

И не любишь моих стихов.

Всё по-твоему будет: пусть!

Обету верна своему,

Отдала тебе жизнь, но грусть

Я в могилу с собой возьму.

                    Апрель 1918

                    Третий Зачатьевский

Переулочек, переул…

Горло петелькой затянул.

Тянет свежесть с Москвы-реки,

В окнах теплятся огоньки.

Как по левой руке — пустырь,

Как по правой руке — монастырь,

А напротив — высокий клён

Ночью слушает долгий стон.

Покосился гнилой фонарь —

С колокольни идёт звонарь…

Мне бы тот найти образок,

Оттого что мой близок срок.

Мне бы снова мой чёрный платок,

Мне бы невской воды глоток.

Владимир Шилейко в 1920-е годы

Тебе покорной? Ты сошёл с ума!

Покорна я одной Господней воле.

Я не хочу ни трепета, ни боли,

Мне муж — палач, а дом его тюрьма.

Но видишь ли! Ведь я пришла сама…

Декабрь рождался, ветры выли в поле,

И было так светло в твоей неволе,

А за окошком сторожила тьма.

Так птица о прозрачное стекло

Всем телом бьётся в зимнее ненастье,

И кровь пятнает белое крыло.

Теперь во мне спокойствие и счастье.

Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил

За то, что в дом свой странницу пустил.

                    Август 1921

                    * * *

Что ты бродишь неприкаянный,

Что глядишь ты не дыша?

Верно, понял: крепко спаяна

На двоих одна душа.

Будешь, будешь мной утешенным,

Как не снилось никому,

А обидишь словом бешеным —

Станет больно самому.

                    Декабрь 1921

                    Петербург

                    * * *

Веет ветер лебединый,

Небо синее в крови.

Наступают годовщины

Первых дней твоей любви.

Ты мои разрушил чары,

Годы плыли, как вода.

Отчего же ты не старый,

А такой, как был тогда?

Даже звонче голос нежный,

Только времени крыло

Осенило славой снежной

Безмятежное чело.

                    * * *

Ангел, три года хранивший меня,

Вознёсся в лучах и огне,

Но жду терпеливо сладчайшего дня,

Когда он вернётся ко мне.

Как щёки запали, бескровны уста,

Лица не узнать моего;

Ведь я не прекрасная больше, не та,

Что песней смутила его.

Давно на земле ничего не боюсь,

Прощальные помня слова.

Я в ноги ему, как войдёт, поклонюсь,

А прежде кивала едва.

                    * * *

Шепчет: «Я не пожалею

Даже то, что так люблю, —

Или будь совсем моею,

Или я тебя убью».

Надо мной жужжит, как овод,

Непрестанно столько дней

Этот самый скучный довод

Чёрной ревности твоей.

Горе душит — не задушит,

Вольный ветер слёзы сушит,

А веселье, чуть погладит,

Сразу с бедным сердцем сладит.

                    Февраль 1922

                    * * *

Слух чудовищный бродит по городу,

Забирается в домы, как тать.

Уж не сказку ль про Синюю Бороду

Перед тем, как засну, почитать?

Как седьмая всходила на лестницу,

Как сестру молодую звала,

Милых братьев иль страшную вестницу,

Затаивши дыханье, ждала...

Пыль взметается тучею снежною.

Скачут братья на замковый двор,

И над шеей безвинной и нежною

Не подымется скользкий топор.

Этой сказочкой нынче утешена,

Я, наверно, спокойно усну.

Что же сердце колотится бешено,

Что же вовсе не клонит ко сну?

                    Зима 1922

                    * * *

Заболеть бы как следует, в жгучем бреду

Повстречаться со всеми опять,

В полном ветра и солнца приморском саду

По широким аллеям гулять.

Даже мёртвые нынче согласны прийти,

И изгнанники в доме моём.

Ты ребёнка за ручку ко мне приведи,

Так давно я скучаю о нём.

Буду с милыми есть голубой виноград,

Буду пить ледяное вино

И глядеть, как струится седой водопад

На кремнистое влажное дно.

                    Весна 1922

                    * * *

За озером луна остановилась

И кажется отворенным окном

В притихший, ярко освещённый дом,

Где что-то нехорошее случилось.

Хозяина ли мёртвым привезли,

Хозяйка ли с любовником сбежала,

Иль маленькая девочка пропала,

И башмачок у заводи нашли

С земли не видно. Страшную беду

Почувствовав, мы сразу замолчали.

Заупокойно филины кричали,

И душный ветер буйствовал в саду.

                    * * *

                                В.К.. Шилейко

Как мог ты, сильный и свободный,

Забыть у ласковых колен,

Что грех карают первородный

Уничтожение и тлен.

Зачем ты дал ей на забаву

Всю тайну чудотворных дней,

Она твою развеет славу

Рукою хищною своей.

Стыдись, и творческой печали

Не у земной жены моли.

Таких в монастыри ссылали

И на кострах высоких жгли.

                    Библейские стихи

                    Рахиль

                                И служил Иаков за Рахиль семь лет;

                                и они показались ему за несколько дней,

                                потому что он любил её.

                                            Книга Бытия

И встретил Иаков в долине Рахиль,

Он ей поклонился, как странник бездомный.

Стада подымали горячую пыль,

Источник был камнем завален огромным.

Он камень своею рукой отвалил

И чистой водою овец напоил.

Но стало в груди его сердце грустить.

Болеть, как открытая рана,

И он согласился за деву служить

Семь лет пастухом у Лавана.

Рахиль! Для того, кто во власти твоей,

Семь лет — словно семь ослепительных дней.

Но много премудр сребролюбец Лаван,

И жалость ему незнакома.

Он думает: каждый простится обман

Во славу Лаванова дома.

И Лию незрячую твёрдой рукой

Приводит к Иакову в брачный покой.

Течёт над пустыней высокая ночь,

Роняет прохладные росы,

И стонет Лаванова младшая дочь,

Терзая пушистые косы.

Сестру проклинает, и Бога хулит,

И Ангелу Смерти явиться велит.

И снится Иакову сладостный час:

Прозрачный источник долины,

Весёлые взоры Рахилиных глаз

И голос её голубиный:

Иаков, не ты ли меня целовал

И чёрной голубкой своей называл?

                    25 декабря 1921 (ст. ст.)

                    Лотова жена

                                Жена же Лотова оглянулась позади его

                                и стала соляным столпом.

                                            Книга Бытия

И праведник шёл за посланником Бога,

Огромный и светлый, по чёрной горе,

Но громко жене говорила тревога:

Не поздно, ты можешь ещё посмотреть

На красные башни родного Содома,

На площадь, где пела, на двор, где пряла,

На окна пустые высокого дома,

Где милому мужу детей родила.

Взглянула, и, скованы смертною болью,

Глаза её больше смотреть не могли;

И сделалось тело прозрачною солью,

И быстрые ноги к земле приросли.

Кто женщину эту оплакивать будет,

Не меньшей ли мнится она из утрат?

Лишь сердце моё никогда не забудет

Отдавшую жизнь за единственный взгляд.

                    24 февраля 1924

                    Мелхола

                                Но Давида полюбила дочь Саула,

                                Мелхола. Саул думал: Отдам её

                                за него, и она будет ему сетью.

                                            Первая книга Царств

И отрок играет безумцу-царю,

И ночь беспощадную рушит,

И властно победную кличет зарю,

И призраки ужаса душит.

И царь благосклонно ему говорит:

«Огонь в тебе, юноша, дивный горит,

И я за такое лекарство

Отдам тебе дочку и царство».

А царская дочка глядит на певца,

Ей песеен не нужно, не нужно венца,

В душе её скорбь и обида,

Но хочет Мелхола Давида.

Бледнее, чем мёртвая; рот её сжат;

В зелёных глазах исступленье;

Сияют одежды, и стройно звенят

Запястья при каждом движеньи.

Как тайна, как сон, как праматерь Лилит…

Не волей своею она говорит:

«Наверно, с отравой мне дали питьё,

И мой помрачается дух.

Бесстыдство моё! Униженье моё!

Бродяга! Разбойник! Пастух!

Зачем же никто из придворных вельмож,

Увы, на него не похож?

А солнца лучи… а звёзды в ночи…

А эта холодная дрожь…»

                    1959–1961

                    Причитание

                                В.А. Щёголевой[MVV3]

Господеви поклонитеся

Во Святем Дворе Его.

Спит юродивый на паперти,

На него глядит звезда.

И, крылом задетый ангельским,

Колокол заговорил

Не набатным, грозным голосом,

А прощаясь навсегда.

И выходят из обители,

Ризы древние отдав,

Чудотворцы и святители,

Опираясь на клюки.

Серафим — в леса Саровские,

Стадо сельское пасти,

Анна — в Кашин, уж не княжити,

Лён колючий теребить.

Провожает Богородица,

Сына кутает в платок,

Старой нищенкой оброненный

У Господнего крыльца.

                    24 мая 1922

                    Петербург

                    Разлука

Вот и берег северного моря,

Вот граница наших бед и слав, —

Не пойму, от счастья или горя

Плачешь ты, к моим ногам припав.

Мне не надо больше обречённых —

Пленников, заложников, рабов,

Только с милым мне и непреклонным

Буду я делить и хлеб и кров.

                    Осень 1922

                    * * *

Хорошо здесь: и шелест, и хруст;

С каждым утром сильнее мороз,

В белом пламени клонится куст

Ледяных ослепительных роз.

И на пышных парадных снегах

Лыжный след, словно память о том,

Что в каких-то далёких веках

Здесь с тобою прошли мы вдвоём.

К. Елисеев. Анна Ахматова. 1928

                    Сказка о чёрном кольце

Мне от бабушки-татарки

Были редкостью подарки;

И зачем я крещена,

Горько гневалась она.

А пред смертью подобрела

И впервые пожалела.

И вздохнула: «Ах, года!

Вот и внучка молода».

И, простивши нрав мой вздорный,

Завещала перстень чёрный.

Так сказала: «Он по ней,

С ним ей будет веселей».

Я друзьям моим сказала:

«Горя много, счастья мало», —

И ушла, закрыв лицо;

Потеряла я кольцо,

И друзья мои сказали:

«Мы кольцо везде искали,

Возле моря на песке

И меж сосен на лужке».

И, догнав меня в аллее,

Тот, кто был других смелее,

Уговаривал меня

Подождать до склона дня.

Я совету удивилась

И на друга рассердилась,

Что глаза его нежны:

«И на что вы мне нужны?

Только можете смеяться,

Друг пред другом похваляться

Да цветы сюда носить».

Всем велела уходить.

И, придя в свою светлицу,

Застонала хищной птицей,

Повалилась на кровать

Сотый раз припоминать:

Как за ужином сидела,

В очи тёмные глядела,

Как не ела, не пила

У дубового стола,

Как под скатертью узорной

Протянула перстень чёрный,

Как взглянул в моё лицо,

Встал и вышел на крыльцо.

………………………………

Не придут ко мне с находкой!

Далеко над быстрой лодкой

Заалели небеса,

Забелели паруса.

                    1917–1936

                    * * *

Небывалая осень построила купол высокий,

Был приказ облакам этот купол собой не темнить.

И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,

А куда провалились студёные, влажные дни?..

Изумрудною стала вода замутнённых каналов,

И крапива запахла, как розы, но только сильней,

Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых,

Их запомнили все мы до конца наших дней.

Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник,

И весенняя осень, так жадно ласкалась к нему,

Что казалось — сейчас забелеет прозрачный подснежник…

Вот когда подошёл ты, спокойный, к крыльцу моему.

                    Сентябрь 1922

                                II. MCMXXI

                                            Nec sine te, nec lecum

                                            vivere possum.

Елена Лисовская. Портрет Анны Ахматовой

                    * * *

                                Наталии Рыковой

Всё расхищено, предано, продано,

Чёрной смерти мелькало крыло,

Всё голодной тоскою изглодано,

Отчего же нам стало светло?

Днём дыханьями веет вишнёвыми

Небывалый под городом лес,

Ночью блещет созвездьями новыми

Глубь прозрачных июльских небес, —

И так близко подходит чудесное

К развалившимся грязным домам,

Никому, никому неизвестное,

Но от века желанное нам.

                    Июнь 1921

                    * * *

Путник милый, ты далече,

Но с тобою говорю.

В небесах зажглися свечи

Провожающих зарю.

Путник мой, скорей направо

Обрати свой светлый взор:

Здесь живёт дракон лукавый,

Мой властитель с давних пор[MVV4] .

А в пещере у дракона

Нет пощады, нет закона.

И висит на стенке плеть,

Чтобы песен мне не петь.

И дракон крылатый мучит,

Он меня смиренью учит,

Чтоб забыла дерзкий смех,

Чтобы стала лучше всех.

Путник милый, в город дальний

Унеси мои слова,

Чтобы сделался печальней

Тот, кем я ещё жива.

                    22 июня 1921

                    Петербург. Сергиевская, 7

                    * * *

Сослужу тебе верную службу, —

Ты не бойся, что горько люблю!

Я за нашу весёлую дружбу

Всех святителей нынче молю.

За тебя отдала первородство

И взамен ничего не прошу,

Оттого и лохмотья сиротства

Я как брачные ризы ношу.

                    Июль 1921

                    * * *

Нам встречи нет. Мы в разных станах,

Туда ль зовёшь меня, наглец,

Где брат поник в кровавых ранах,

Принявши ангельский венец?

И ни молящие улыбки,

Ни клятвы дикие твои,

Ни призрак млеющий и зыбкий

Моей счастливейшей любви

Не обольстят...

                    Июнь 1921

                    * * *

Страх, во тьме перебирая вещи,

Лунный луч наводит на топор.

За стеною слышен стук зловещий —

Что там, крысы, призрак или вор?

В душной кухне плещется водою,

Половицам шатким счёт ведёт,

С глянцевитой чёрной бородою

За окном чердачным промелькнёт —

И притихнет. Как он зол и ловок,

Спички спрятал и свечу задул.

Лучше бы поблескиванье дул

В грудь мою направленных винтовок,

Лучше бы на площади зелёной

На помост некрашеный прилечь

И под клики радости и стоны

Красной кровью до конца истечь.

Прижимаю к сердцу крестик гладкий:

Боже, мир душе моей верни!

Запах тленья обморочно сладкий

Веет от прохладной простыни.

                    27–28 августа 1921

                    Царское Село

                    * * *

Ты мне не обещан ни жизнью, ни Богом,

Ни даже предчувствием тайным моим;

Зачем же в ночи перед тёмным порогом

Ты медлишь, как будто бы счастьем томим?

Не выйду, не крикну: «О, будь единым,

До смертного часа будь со мной!»

Я только голосом лебединым

Говорю с неправедною луной.

                    * * *

О, жизнь без завтрашнего дня!

Ловлю измену в каждом слове,

И убывающей любови

Звезда восходит для меня.

Так незаметно отлетать,

Почти не узнавать при встрече.

Но снова ночь. И снова плечи

В истоме влажной целовать.

Тебе я милой не была,

Ты мне постыл. А пытка длилась,

И, как преступница томилась

Любовь, исполненная зла.

Ты словно брат. Молчишь, сердит.

Но если встретимся глазами —

Тебе клянусь я небесами,

В огне расплавится гранит.

                    29 августа 1921

                    * * *

Кое-как удалось разлучиться

И постылый огонь потушить.

Враг мой вечный, пора научиться

Вам кого-нибудь вправду любить.

Я-то вольная. Всё мне забава, —

Ночью Муза слетит утешать,

А наутро притащится слава

Погремушкой над ухом трещать.

Обо мне и молиться не стоит

И, уйдя, оглянуться назад…

Чёрный ветер меня успокоит,

Веселит золотой листопад.

Как подарок, приму я разлуку

И забвение, как благодать.

Но, скажи мне, на крестную муку

Ты другую посмеешь послать?

                    Август 1921

                    * * *

А, ты думал — я тоже такая,

Что можно забыть меня,

И что брошусь, моля и рыдая.

Под копыта гнедого коня.

Или стану просить у знахарок

В наговорной воде корешок

И пришлю тебе страшный подарок —

Мой заветный душистый платок.

Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом

Окаянной души не коснусь,

Но клянусь тебе ангельским садом,

Чудотворной иконой клянусь

И ночей наших пламенных чадом —

Я к тебе никогда не вернусь.

                    Июль 1921

                    * * *

Пусть голоса органа снова грянут,

Как первая весенняя гроза:

Из-за плеча твоей невесты глянут

Мои полузакрытые глаза.

Семь дней любви, семь грозных лет разлуки,

Война, мятеж, опустошённый дом,

В крови невинной маленькие руки,

Седая прядь над розовым виском.

Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный,

Верну тебе твой сладостный обет,

Но берегись твоей подруге страстной

Поведать мой неповторимый бред, —

Затем что он пронижет жгучим ядом

Ваш благостный, ваш радостный союз;

А я иду владеть чудесным садом,

Где шелест трав и восклицанья муз.

                    Август 1921

                    * * *

Чугунная ограда,

Сосновая кровать.

Как сладко, что не надо

Мне больше ревновать.

Постель мне стелют эту

С рыданьем и мольбой;

Теперь гуляй по свету

Где хочешь. Бог с тобой!

Теперь твой слух не ранит

Неистовая речь,

Теперь никто не станет

Свечу до утра жечь.

Добились мы покою

И непорочных дней...

Ты плачешь — я не стою

Одной слезы твоей.

                    27 августа 1921

                    Царское Село

                    * * *

А Смоленская нынче именинница,

Синий ладан над травою стелется.

И струится пенье панихидное,

Не печальное нынче, а светлое.

И приводят румяные вдовушки

На кладбище мальчиков и девочек

Поглядеть на могилы отцовские,

А кладбище — роща соловьиная,

От сиянья солнечного замерло.

Принесли мы Смоленской заступнице,

Принесли Пресвятой Богородице

На руках во гробе серебряном

Наше солнце, в муке погасшее, —

Александра, лебедя чистого.

                    Август 1921

                    * * *

                                О.А. Глебовой-Судейкиной

Пророчишь, горькая, и руки уронила,

Прилипла прядь волос к бескровному челу,

И улыбаешься — о, не одну пчелу

Румяная улыбка соблазнила

И бабочку смутила не одну.

Как лунные глаза светлы, и напряжённо

Далёко видящий остановился взор.

То мёртвому ли сладостный укор,

Или живым прощаешь благосклонно

Твоё изнеможенье и позор?

                    27 августа 1921

                    * * *

Я гибель накликала милым,

И гибли один за другим.

О, горе мне! Эти могилы

Предсказаны словом моим.

Как вороны кружатся, чуя

Горячую, свежую кровь,

Так дикие песни, ликуя,

Моя насылала любовь.

С тобою мне сладко и знойно,

Ты близок, как сердце в груди.

Дай руку мне, слушай спокойно.

Тебя заклинаю: уйди.

И пусть не узнаю я, где ты,

О Муза, его не зови,

Да будет живым, не воспетым

Моей не узнавший любви.

                    Осень 1921

                    Петербург

                    * * *

Долгим взглядом твоим истомлённая,

И сама научилась томить.

Из ребра твоего сотворённая,

Как могу я тебя не любить?

Быть твоею сестрою отрадною

Мне завещано древней судьбой,

А я стала лукавой и жадною

И сладчайшей твоею рабой.

Но когда замираю, смирённая.

На груди твоей снега белей,

Как ликует твое умудрённое

Сердце — солнце отчизны моей!

                    25 сентября 1921

                    * * *

Не бывать тебе в живых,

Со снегу не встать.

Двадцать восемь штыковых,

Огнестрельных пять.

Горькую обновушку

Другу шила я.

Любит, любит кровушку

Русская земля.

                    16 августа 1921

                    * * *

Пока не свалюсь под забором,

И ветер меня не добьёт,

Мечта о спасении скором

Меня, как проклятие, жжёт.

Упрямая, жду, что случится,

Как в песне, случится со мной,

Уверенно в дверь постучится

И, прежний, весёлый, дневной,

Войдёт он и скажет: «Довольно,

Ты видишь, я тоже простил».

Не будет ни страшно, ни больно.

Ни роз, ни архангельских сил.

Затем и в беспамятстве смуты

Я сердце моё берегу,

Что смерти без этой минуты

Представить себе не могу.

                    * * *

На пороге белом рая,

Оглянувшись, крикнул: «Жду!»

Завещал мне, умирая,

Благостность и нищету.

И когда прозрачно небо,

Видит, крыльями звеня,

Как делюсь я коркой хлеба

С тем, кто просит у меня.

А когда, как после битвы,

Облака плывут в крови,

Слышит он мои молитвы,

И слова моей любви.

                    Июль 1921

                    Клевета

И всюду клевета сопутствовала мне,

Её ползучий шаг я слышала во сне

И  в мёртвом городе под беспощадным небом,

Скитаясь наугад за кровом и за хлебом.

И отблески её горят во всех глазах,

То как предательство, то как невинный страх.

Я не боюсь её. На каждый вызов новый

Есть у меня ответ достойный и суровый,

Но неизбежный день уже предвижу я,—

На утренней заре придут ко мне друзья,

И мой сладчайший сон рыданьем потревожат,

И образок на грудь остывшую положат,

Никем не знаема, тогда она войдёт,

В моей крови её неутолённый рот

Считать не устаёт небывшие обиды,

Вплетая голос свой в моленья панихиды.

И станет внятен всем её постылый бред,

Чтоб на соседа глаз не мог поднять сосед,

Чтоб в страшной пустоте моё осталось тело,

Чтобы в последний раз душа моя горела

Земным бессилием, летя в рассветной мгле,

И дикой жалостью к оставленной земле.[MVV5]

                    1(14) января 1922

                                III. ГОЛОС ПАМЯТИ

                    * * *

Широко распахнуты ворота,

Липы нищенски обнажены,

И темна сухая позолота

Нерушимой вогнутой стены.

Гулом полны алтари и склепы,

И за Днепр широкий звон летит.

Так тяжёлый колокол Мазепы

Над Софийской площадью гудит.

Всё грозней бушует, непреклонный,

Словно здесь еретиков казнят,

А в лесах заречных, примирённый,

Веселит пушистых лисенят.

                    15 сентября 1921

                    * * *

Почернел, искривился бревенчатый мост,

И стоят лопухи в человеческий рост,

И крапивы дремучей поют леса,

Что по ним не пройдёт, не блеснёт коса.

Вечерами над озером слышен вздох,

И по стенам расползся корявый мох.

Я встречала там

Двадцать первый год.

Сладок был устам

Чёрный душный мёд.

Сучья рвали мне

Платья белый шёлк,

На кривой сосне

Соловей не молк.

На условный крик

Выйдет из норы,

Словно леший дик,

А нежней сестры.

На гору бегом,

Через речку вплавь,

Да зато потом

Не скажу: оставь.

                    * * *

Тот август, как жёлтое пламя,

Пробившееся сквозь дым,

Тот август поднялся над нами,

Как огненный серафим.

И в город печали и гнева

Из тихой Корельской земли

Мы двое — воин и дева —

Студёным утром вошли.

Что сталось с нашей столицей,

Кто солнце на землю низвёл?

Казался летящей птицей

На штандарте чёрный орёл.

На дикий лагерь похожим

Стал город пышных смотров,

Слепило глаза прохожим

Сверканье пик и штыков.

И серые пушки гремели

На Троицком гулком мосту,

А липы еще зеленели

В таинственном Летнем саду.

И брат мне сказал: «Настали

Для меня великие дни.

Теперь ты наши печали

И радость одна храни».

Как будто ключи оставил

Хозяйке усадьбы своей,

А ветер восточный славил

Ковыли приволжских степей.

                    Призрак

Зажжённых рано фонарей

Шары висячие скрежещут,

Всё праздничнее, всё светлей

Снежинки, пролетая блещут.

И, ускоряя ровный бег,

Как бы в предчувствии погони,

Сквозь мягко падающий снег

Под синей сеткой мчатся кони.

И раззолоченный гайдук

Стоит недвижно за санями,

И странно ты глядишь вокруг

Пустыми светлыми глазами.

                    Зима 1919

                    Колыбельная

Далеко в лесу огромном,

Возле синих рек,

Жил с детьми в избушке тёмной

Бедный дровосек.

Младший сын был ростом с пальчик,

Как тебя унять,

Спи, мой тихий, спи, мой мальчик,

Я дурная мать.

Долетают редко вести

К нашему крыльцу,

Подарили белый крестик

Твоему отцу.

Было горе, будет горе,

Горю нет конца,

Да хранит святой Егорий

Твоего отца.

                    * * *

Заплаканная осень, как вдова

В одеждах чёрных, всё сердца туманит.

Перебирая мужнины слова,

Она рыдать не перестанет.

И будет так, пока тишайший снег

Не сжалится над скорбной и усталой...

Забвенье боли и забвенье нег —

За это жизнь отдать не мало.

                    15 сентября 1921

                    Царское Село

                    Три стихотворения

Да, я любила их, те сборища ночные,—

На маленьком столе стаканы ледяные,

Над чёрным кофеем пахучий, тонкий пар,

Камина красного тяжёлый, зимний жар,

Весёлость едкую литературной шутки

И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий.

Соблазна не было. Соблазн в тиши живёт,

Он постника томит, святителя гнетёт

И в полночь майскую над молодой черницей

Кричит истомно раненой орлицей.

А сим распутникам, сим грешницам любезным

Неведомо объятье рук железных.

Не оттого ль, уйдя от лёгкости проклятой,

Смотрю взволнованно на тёмные палаты?

Уже привыкшая к высоким, чистым звонам,

Уже судимая не по земным законам,

Я, как преступница, ещё влекусь туда,

На место казни долгой и стыда.

И вижу дивный град, и слышу голос милый,

Как будто нет ещё таинственной могилы,

Где, день и ночь, склонясь, в жары и холода,

Должна я ожидать последнего суда.

                    Январь 1917

                    * * *

Буду чёрные грядки холить,

Ключевой водой поливать;

Полевые цветы на воле,

Их не надо трогать и рвать.

Пусть их больше, чем звёзд зажжённых

В сентябрьских небесах, —

Для детей, для бродяг, для влюблённых

Вырастают цветы на полях.

А мои — для святой Софии

В тот единственный светлый день,

Когда возгласы литургии

Возлетят под дивную сень.

И, как волны приносят на сушу

То, что сами на смерть обрекли,

Принесу покаянную душу

И цветы из Русской земли.

                    Лето 1916

                    Слепнёво

                    Новогодняя баллада

И месяц, скучая в облачной мгле,

Бросил в горницу тусклый взор.

Там шесть приборов стоят на столе,

И один только пуст прибор.

Это муж мой, и я, и друзья мои

Встречаем новый год.

Отчего мои пальцы словно в крови

И вино, как отрава, жжёт?

Хозяин, поднявши полный стакан,

Был важен и недвижим:

«Я пью за землю родных полян,

В которой мы все лежим!»

А друг, поглядевши в лицо моё,

И вспомнив бог весть о чём,

Воскликнул: «А я за песни её

В которых мы все живём!»

Но третий, не знавший ничего,

Когда он покинул свет,

Мыслям моим в ответ

Промолвил: «Мы выпить должны за того,

Кого ещё с нами нет».

                    * * *

О, знала ль я, когда в одежде белой

Входила Муза в тесный мой приют,

Что к лире, навсегда окаменелой,

Мои живые руки припадут.

О, знала ль я, когда неслась, играя,

Моей души последняя гроза,

Что лучшему из юношей, рыдая,

Закрою я орлиные глаза.

О, знала ль я, когда, томясь успехом,

Я искушала дивную судьбу,

Что скоро люди беспощадным смехом

Ответят на предсмертную мольбу.

                    Многим

Я — голос ваш, жар вашего дыханья,

Я — отраженье вашего лица,

Напрасных крыл напрасны трепетанья,

Ведь всё равно я с вами до конца.

Вот отчего вы любите так жадно

Меня в грехе и в немощи моей;

Вот отчего вы дали неоглядно

Мне лучшего из ваших сыновей;

Вот отчего вы даже не спросили

Меня ни слова никогда о нём

И чадными хвалами задымили

Мой навсегда опустошённый дом.

И говорят — нельзя теснее слиться,

Нельзя непоправимее любить…

Как хочет тень от тела отделиться,

Как хочет плоть с душою разлучиться,

Так я хочу теперь — забытой быть.

                    Сентябрь 1922

Л. Бруни. Анна Ахматова. 1922

                  <Дополнения>

* * *

Пива светлого наварено,

На столе дымится гусь.

Поминать царя да барина

Станет праздничная Русь.

Крепким словом, прибауткою

За беседою хмельной.

Тот — забористою шуткою,

Этот — пьяною слезой.

И несутся речи шумные

От гульбы да от вина:

Порешили люди умные:

Наше дело — сторона.

Бежецк 1921

Рождество

* * *

Дьявол не выдал. Мне всё удалось.

Вот и могущества явные знаки.

Вынь из груди моё сердце и брось

Самой голодной собаке.

Больше уже ни на что не гожусь.

Ни одного я не вымолвлю слова.

Нет настоящего — прошлым горжусь

И задохнулась от срама такого.

Сентябрь 1922

Ко входу в Светлицу

К сундучку с книгами

К Анне Ахматовой