Анна Ахматова. Тростник

Анна Ахматова

Тростник

1923–1940

                                            Я играю в них во всех пяти.

                                                         Б. Пастернак[MVV1]

                                            И ропщет мыслящий тростник.

                                                         Ф. Тютчев[MVV2]

                                            Что отдал — то твоё.

                                                         Ш. Руставели

А. Осмёркин. Анна Ахматова

                    Надпись на книге

                                М. Лозинскому

Почти от залетейской тени

В тот час, как рушатся миры,

Примите этот дар весенний

В ответ на лучшие дары,

Чтоб та, над временами года,

Несокрушима и верна,

Души высокая свобода,

Что дружбою наречена, —

Мне улыбнулась так же кротко,

Как тридцать лет тому назад...

И Сада Летнего решётка,

И оснежённый Ленинград

Возникли, словно в книге этой

Из мглы магических зеркал,

И над задумчивою Летой

Тростник оживший зазвучал.

                    Май 1940

                    Ленинград

                    * * *

Привольем пахнет дикий мёд,

Пыль — солнечным лучом,

Фиалкою — девичий рот,

А золото — ничем.

Водою пахнет резеда

И яблоком — любовь,

Но мы узнали навсегда,

Что кровью пахнет только кровь...

И напрасно наместник Рима

Мыл руки пред всем народом

Под зловещие крики черни;

И шотландская королева

Напрасно с узких ладоней

Стирала красные брызги

В душном мраке царского дома.

                    1933–1934

                    Ленинград

                    * * *

Если плещется лунная жуть,

Город весь в ядовитом растворе.

Без малейшей надежды заснуть

Вижу я сквозь зелёную муть

И не детство моё, и не море,

И не бабочек брачный полёт

Над грядой белоснежных нарциссов

В тот какой-то шестнадцатый год...

А застывший навек хоровод

Надмогильных твоих кипарисов.

                    1 октября 1928

                    Ленинград

                    * * *

Не прислал ли лебедя за мною,

Или лодку, или чёрный плот? —

Он в шестнадцатом году весною

Обещал, что скоро сам придёт.

Он в шестнадцатом году весною

Говорил, что птицей прилечу

Через мрак и смерть к его покою,

Прикоснусь крылом к его плечу.

Мне его ещё смеются очи

И теперь, шестнадцатой весной.

Что мне делать! Ангел полуночи

До зари беседует со мной.

                    Февраль 1936

                    Москва

                    Творчество

Бывает так: какая-то истома;

В ушах не умолкает бой часов;

Вдали раскат стихающего грома.

Неузнанных и пленных голосов

Мне чудятся и жалобы, и стоны,

Сужается какой-то тайный круг,

Но в этой бездне шёпотов и звонов

Встает один всё победивший звук.

Так вкруг него непоправимо тихо,

Что слышно, как в лесу растёт трава,

Как по земле идёт с котомкой Лихо.

Но вот уже послышались слова

И лёгких рифм сигнальные звоночки, —

Тогда я начинаю понимать,

И просто продиктованные строчки

Ложатся в белоснежную тетрадь.

                    5 ноября 1936

                    Ленинград

        * * *

От тебя я сердце скрыла,

Словно бросила в Неву...[MVV3]

Приручённой и бескрылой

Я в дому твоём живу.

Только... ночью слышу скрипы,

Что там — в сумраках чужих? —

Шереметевские липы...

Перекличка домовых...

Осторожно подступает,

Как журчание воды,

К уху жарко приникает

Черный шёпоток беды —

И бормочет, словно дело

Ей всю ночь возиться тут:

«Ты уюта захотела,

Знаешь, где он — твой уют?»

                    Ленинград

                    Борис Пастернак

Юрий Анненков. Портрет Бориса Пастернака

Он, сам себя сравнивший с конским глазом,

Косится, смотрит, видит, узнаёт,

И вот уже расплавленным алмазом

Сияют лужи, изнывает лёд.

В лиловой мгле покоятся задворки,

Платформы, брёвна, листья, облака.

Свист паровоза, хруст арбузной корки,

В душистой лайке робкая рука.

Звенит, гремит, скрежещет, бьёт прибоем

И вдруг притихнет, — это значит, он

Пугливо пробирается по хвоям,

Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон.

И это значит, он считает зёрна

В пустых колосьях, это значит, он

К плите дарьяльской, проклятой и чёрной,

Опять пришёл с каких-то похорон.

И снова жжёт московская истома,

Звенит вдали смертельный бубенец —

Кто заблудился в двух шагах от дома,

Где снег по пояс и всему конец?..

За то, что дым сравнил с Лаокооном,

Кладбищенский воспел чертополох,

За то, что мир наполнил новым звоном

В пространстве новом отражённых строф, —

Он награждён каким-то вечным детством,

Той щедростью и зоркостью светил,

И вся земля была его наследством,

А он её со всеми разделил.

                    19 января 1936

                    Ленинград

                    * * *

Одни глядятся в ласковые взоры,

Другие пьют до солнечных лучей,

А я всю ночь веду переговоры

С неукротимой совестью своей.

Я говорю: «Твоё несу я бремя

Тяжёлое, ты знаешь, сколько лет».

Но для неё не существует время,

И для неё пространства в мире нет.

И снова чёрный масленичный вечер,

Зловещий парк, неспешный бег коня.

И полный счастья и веселья ветер,

С небесных круч слетевший на меня.

А надо мной спокойный и двурогий

Стоит свидетель... О, туда, туда,

По древней Подкапризовой дороге,

Где лебеди и мёртвая вода.

                    3 ноября 1935

                    Фонтанный Дом

                    Воронеж

                                Осипу Мандельштаму

И город весь стоит оледенелый.

Как под стеклом деревья, стены, снег.

По хрусталям я прохожу несмело.

Узорных санок так неверен бег.

А над Петром воронежским — вороны,

Да тополя, и свод светло-зелёный,

Размытый, мутный, в солнечной пыли,

И Куликовской битвой веют склоны

Могучей, победительной земли.

И тополя, как сдвинутые чаши,

Над нами сразу зазвенят сильней,

Как будто пьют за ликованье наше

На брачном пире тысячи гостей.

А в комнате опального поэта

Дежурят страх и Муза в свой черёд.

И ночь идёт,

Которая не ведает рассвета

                    4 марта 1936

                    Ленинград

                    * * *

Всё это разгадаешь ты один…

Когда бессонный мрак вокруг клокочет,

Тот солнечный, тот ландышевый клин

Врывается во тьму декабрьской ночи.

И по тропинке я к тебе иду.

И ты смеёшься беззаботным смехом.

Но хвойный лес и камыши в пруду

Ответствуют каким-то странным эхом…

О, если этим мёртвого бужу,

Прости меня, я не могу иначе:

Я о тебе, как о своём, тужу

И каждому завидую, кто плачет,

Кто может плакать в этот страшный час

О тех, кто там лежит на дне оврага…

Но выкипела, не дойдя до глаз,

Глаза мои не освежила влага.

                    * * *

Нет, это не я, это кто-то другой страдает.

Я бы так не могла, а то, что случилось,

Пусть чёрные сукна покроют,

И пусть унесут фонари…

                                            Ночь.

                    * * *

И упало каменное слово

На мою ещё живую грудь.

Ничего, ведь я была готова,

Справлюсь с этим как-нибудь.

У меня сегодня много дела:

Надо память до конца убить,

Надо, чтоб душа окаменела,

Надо снова научиться жить.

А не то… Горячий шелест лета

Словно праздник за моим окном.

Я давно предчувствовала этот

Светлый день и опустелый дом.

                    22 июня 1939

                    Фонтанный Дом

Анна Ахматова. Фото М. Наппельбаума

                    * * *

Я над ними склонюсь, как над чашей,

В них заветных заметок не счесть —

Окровавленной юности нашей

Это чёрная нежная весть.

Тем же воздухом, так же над бездной

Я дышала когда-то в ночи,

В той ночи и пустой и железной,

Где напрасно зови и кричи.

О, как пряно дыханье гвоздики,

Мне когда-то приснившейся там, —

Это кружатся Эвридики,

Бык Европу везёт по волнам.

Это наши проносятся тени

Над Невой, над Невой, над Невой,

Это плещет Нева о ступени,

Это пропуск в бессмертие твой.

Это ключики от квартиры,

О которой теперь ни гугу...

Это голос таинственной лиры,

На загробном гостящей лугу.

                    Кавказское

Здесь Пушкина изгнанье началось,

И Лермонтова кончилось изгнанье.

Здесь горных трав легко благоуханье,

И только раз мне видеть удалось

У озера, в густой тени чинары,

В тот предвечерний и жестокий час —

Сияние неутолённых глаз

Бессмертного любовника Тамары.

                    Кисловодск

                    Художнику

Мне всё твоя мерещится работа,

Твои благословенные труды:

Лип, навсегда осенних, позолота

И синь сегодня созданной воды.

Подумай, и тончайшая дремота

Уже ведёт меня в твои сады,

Где, каждого пугаясь поворота,

В беспамятстве ищу твои следы.

Войду ли я под свод преображённый,

Твоей рукою в небо превращённый,

Чтоб остудился мой постылый жар?..

Там стану я блаженною навеки

И, раскалённые смежая веки,

Там снова обрету я слёзный дар.

                    * * *

Тот город, мной любимый с детства,

В его декабрьской тишине

Моим промотанным наследством

Сегодня показался мне.

Всё, что само давалось в руки,

Что было так легко отдать:

Душевный жар, молений звуки

И первой песни благодать —

Всё унеслось прозрачным дымом,

Истлело в глубине зеркал...

И вот уж о невозвратимом

Скрипач безносый заиграл.

Но с любопытством иностранки,

Пленённой каждой новизной,

Глядела я, как мчатся санки,

И слушала язык родной.

И дикой свежестью и силой

Мне счастье веяло в лицо,

Как будто друг от века милый

Всходил со мною на крыльцо.

А.Г. Тышлер. Портрет Анны Ахматовой. 1943

                    Муза

Когда я ночью жду её прихода,

Жизнь, кажется, висит на волоске.

Что почести, что юность, что свобода

Пред милой гостьей с дудочкой в руке.

И вот вошла. Откинув покрывало,

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?» Отвечает: «Я».

                    * * *

Годовщину весёлую празднуй [MVV4] —

Ты пойми, что сегодня точь-в-точь

Нашей первой зимы — той, алмазной —

Повторяется снежная ночь.

Пар валит из-под царских конюшен,

Погружается Мойка во тьму,

Свет луны, как нарочно, притушен,

И куда мы идём — не пойму.

Меж гробницами внука и деда

Заблудился взъерошенный сад.

Из тюремного вынырнув бреда,

Фонари погребально горят.

В грозных айсбергах Марсово поле,

И Лебяжья лежит в хрусталях...

Чья с моею сравняется доля,

Если в сердце веселье и страх.

И трепещет, как дивная птица,

Голос твой у меня над плечом.

И внезапным согретый лучом

Снежный прах так тепло серебрится.

                    1938 (9–10 июля 1939?)

                    Заклинание

Из тюремных ворот,

Из заохтенских болот,

Путём нехоженым,

Лугом некошеным,

Сквозь ночной кордон,

Под пасхальный звон,

Незваный,

Несуженый, —

Приди ко мне ужинать.

                    15 апреля 1936

                    Ленинград

                    Сонет

Совсем не тот таинственный художник,

Избороздивший Гофмановы сны, —

Из той далёкой и чужой весны

Мне чудится смиренный подорожник.

Он всюду рос, им город зеленел.

Он украшал широкие ступени,

И с факелом свободных песнопений

Психея возвращалась в мой предел.

А в глубине четвёртого двора

Под деревом плясала детвора

В восторге от шарманки одноногой,

И била жизнь во все колокола...

А бешеная кровь меня к тебе вела

Суждённой всем, единственной дорогой.

                    18 января 1941

                    Ленинград

Ахматова — сфинкс

                    * * *

Мне ни к чему одические рати

И прелесть элегических страстей.

По мне, в стихах всё быть должно некстати,

Не так, как у людей.

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

Как жёлтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда.

Сердитый окрик, дёгтя запах свежий,

Таинственная плесень на стене...

И стих уже звучит, задорен, нежен,

На радость вам и мне.

                    21 января 1940

                    Данте

                                ...mio bel San Giovanni.

                                            Inferno[MVV5]

Он и после смерти не вернулся

В старую Флоренцию свою.

Этот, уходя, не оглянулся,

Этому я эту песнь пою.

Факел, ночь, последнее объятье,

За порогом дикий вопль судьбы.

Он из ада ей послал проклятье

И в раю не мог её забыть.

Но босой, в рубахе покаянной,

Со свечой зажжённой не прошёл

По своей Флоренции желанной,

Вероломной, низкой, долгожданной…

                    17 августа 1936

                    Разлив

                    Клеопатра

                                I’ am air and fire...

                                            Shakespeare[MVV6]

                                Александрийские чертоги

                                Покрыла сладостная тень.

                                            Пушкин[MVV7]

Уже целовала Антония мёртвые губы,

Уже на коленях пред Августом слёзы лила...

И предали слуги. Грохочут победные трубы

Под римским орлом, и вечерняя стелется мгла.

И входит последний пленённый её красотою,

Высокий и статный, и шепчет в смятении он:

«Тебя — как рабыню... в триумфе пошлёт пред собою...»

Но шеи лебяжьей всё так же спокоен наклон.

А завтра детей закуют. О, как мало осталось

Ей дела на свете — ещё с мужиком пошутить

И чёрную змейку, как будто прощальную жалость,

На смуглую грудь равнодушной рукой положить.

                    7 февраля 1940

                    Ленинград

                    * * *

Так просто можно жизнь покинуть эту,

Бездумно и безбольно догореть.

Но не дано Российскому поэту

Такою светлой смертью умереть.

Всего верней свинец душе крылатой

Небесные откроет рубежи,

Иль хриплый ужас лапою косматой

Из сердца, как из губки, выжмет жизнь.

                    Ива

                                И дряхлый пук дерев.

                                            Пушкин[MVV8]

А я росла в узорной тишине,

В прохладной детской молодого века.

И не был мил мне голос человека,

А голос ветра был понятен мне.

Я лопухи любила и крапиву,

Но больше всех серебряную иву.

И, благодарная, она жила

Со мной всю жизнь, плакучими ветвями

Бессонницу овеивала снами.

И — странно! — я её пережила.

Там пень торчит, чужими голосами

Другие ивы что-то говорят

Под нашими, под теми небесами.

И я молчу... Как будто умер брат.

                    18 января 1940

                    Ленинград

                    Про стихи

                                Нарбуту

Это — выжимки бессонниц,

Это — свеч кривых нагар,

Это — сотен белых звонниц

Первый утренний удар...

Это — тёплый подоконник

Под черниговской луной,

Это — пчёлы, это донник,

Это пыль, и мрак, и зной.

                    Апрель 1940

                    Москва

                    Из цикла «Юность»

Пятнадцатилетние руки

Тот договор подписали

Среди цветочных киосков

И граммофонного треска,

Под взглядом косым и пьяным

Газовых фонарей.

И старше была я века

Ровно на десять лет.

А на закат наложен

Был белый траур черёмух,

Что осыпался мелким,

Душистым, сухим дождём...

И облака сквозили

Кровавой Цусимской пеной,

И плавно ландо катили

Теперешних мертвецов...

А нам бы тогдашний вечер

Показался бы маскарадом,

Показался бы карнавалом,

Феерией grand-gala...

От дома того — ни щепки,

Та вырублена аллея,

Давно опочили в музее

Те шляпы и башмачки.

Ты неотступен, как совесть,

Как воздух, всегда со мною,

Зачем же зовешь к ответу?

Свидетелей знаю твоих:

То Павловского вокзала

Раскалённый музыкой купол

И водопад белогривый

У Баболовского дворца.

                    Подвал памяти

                                О, погреб памяти!

                                            Хлебников[MVV9]

Но сущий вздор, что я живу грустя

И что меня воспоминанье точит.

Не часто я у памяти в гостях,

Да и она всегда меня морочит.

Когда спускаюсь с фонарём в подвал,

Мне кажется — опять глухой обвал

За мной по узкой лестнице грохочет.

Чадит фонарь, вернуться не могу,

Я знаю, что иду туда к врагу.

И я прошу, как милости... Но там

Темно и тихо. Мой окончен праздник!

Уж тридцать лет, как проводили дам,

От старости скончался тот проказник...

Я опоздала. Экая беда!

Нельзя мне показаться никуда.

Но я касаюсь живописи стен

И у камина греюсь. Что за чудо!

Сквозь эту плесень, этот чад и тлен

Сверкнули два живые изумруда.

И кот мяукнул. Ну, идём домой!

Но где мой дом и где рассудок мой?

                    Январь 1940

                    * * *

Так отлетают тёмные души...

«Я буду бредить, а ты не слушай.

Зашёл ты нечаянно, ненароком —

Ты никаким ведь не связан сроком,

Побудь же со мною теперь подольше.

Помнишь, мы были с тобою в Польше?

Первое утро в Варшаве... Кто ты?

Ты уж другой или третий?» — «Сотый!»

«А голос совсем такой, как прежде.

Знаешь, я годы жила в надежде,

Что ты вернёшься, и вот — не рада.

Мне ничего на земле не надо,

Ни громов Гомера, ни Дантова дива.

Скоро я выйду на берег счастливый:

И Троя не пала, и жив Эабани,

И всё потонуло в душистом тумане.

Я б задремала под ивой зелёной,

Да нет мне покоя от этого звона.

Что он? — то с гор возвращается стадо?

Только в лицо не дохнула прохлада.

Или идёт священник с дарами?

А звёзды на небе, а ночь над горами...

Или сзывают народ на вече?»

«Нет, это твой последний вечер!»

                    Фонтанный Дом

                    * * *

Когда человек умирает,

Изменяются его портреты.

По-другому глаза глядят, и губы

Улыбаются другой улыбкой.

Я заметила это, вернувшись

С похорон одного поэта.

И с тех пор проверяла часто,

И моя догадка подтвердилась.

                    21 мая 1940

                    Ленинград

                    Двустишие

От других мне хвала — что зола,

От тебя и хула — похвала.

                    Разрыв[MVV10]

Не недели, не месяцы — годы

Расставались. И вот наконец

Холодок настоящей свободы

И седой над висками венец.

Больше нет ни измен, ни предательств,

И до света не слушаешь ты,

Как струится поток доказательств

Несравненной моей правоты.

И, как всегда бывает в дни разрыва,

К нам постучался призрак первых дней,

И ворвалась серебряная ива

Седым великолепием ветвей.

Нам, исступлённым, горьким и надменным,

Не смеющим глаза поднять с земли,

Запела птица голосом блаженным

О том, как мы друг друга берегли.

                    25 сентября 1944

                    Последний тост

Я пью за разорённый дом,

За злую жизнь мою,

За одиночество вдвоём,

И за тебя я пью, —

За ложь меня предавших губ,

За мёртвый холод глаз,

За то, что мир жесток и груб,

За то, что Бог не спас.

                    27 июня 1934

                    Маяковский в 1913 году

Я тебя в твоей не знала славе,

Помню только бурный твой рассвет,

Но, быть может, я сегодня вправе

Вспомить день тех отдалённых лет.

Как в стихах твоих крепчали звуки,

Новые роились голоса…

Не ленились молодые руки,

Грозные ты возводил леса.

Всё, чего касался ты, казалось

Не таким, как было до сих пор,

То, что разрушал ты — разрушалось,

В каждом слове бился приговор.

Одинок и часто недоволен,

С нетерпеньем торопил судьбу,

Знал, что скоро выйдешь, весел, волен

На свою великую борьбу.

И уже отзывный гул прилива

Слышался, когда ты нам читал,

Дождь косил свои глаза гневливо,

С городом ты в буйный спор вступал.

И ещё не слышанное имя

Молнией влетело в душный зал,

Чтобы ныне, всей страной хранимо,

Зазвучать, как боевой сигнал.

                    3–10 марта 1940

                    Ленинград в марте 1941

Cadran solaire[MVV11]  на Меншиковом доме.

Подняв волну, проходит пароход.

О, есть ли что на свете мне знакомей,

Чем шпилей блеск и отблеск этих вод!

Как щёлочка, чернеет переулок.

Садятся воробьи на провода.

У наизусть затверженных прогулок

Солёный привкус — тоже не беда.

                    Стансы

Стрелецкая луна. Замоскворечье... Ночь.

Как крестный ход, идут часы Страстной Недели...

Я вижу страшный сон. Неужто в самом деле

Никто, никто, никто не может мне помочь?

В Кремле не надо жить — Преображенец прав,

Там зверства древнего ещё кишат микробы:

Бориса дикий страх и всех Иванов злобы,

И Самозванца спесь взамен народных прав.

                    Апрель 1940

Н. Тырса. Анна Ахматова. 1927

                  <Дополнения>

                    * * *

Я именем твоим не оскверняю уст.

Ничто греховное мой сон не посещает,

Лишь память о тебе, как тот библейский куст,

Семь страшных лет мне путь мой освещает.

И как приворожить меня прохожий мог,

Весёлый человек с зелёными глазами,

Любимец девушек, наездник и игрок

. . . .

Тому прошло семь лет… Трагический октябрь,

Как листья жёлтые, сметал людские жизни.

А друга моего последний мчал корабль

От страшных берегов пылающей отчизны.

                    1923–1924

                    * * *

Здесь девушки прекраснейшие спорят

За честь достаться в жёны палачам.

Здесь праведных пытают по ночам,

И голодом неутомимых морят.

                    * * *

И неоплаканною тенью

Я буду здесь блуждать в ночи,

Когда зацветшею сиренью

Играют звёздные лучи.

                    Шереметевский сад

                 * * *

Ты прости мне, что я плохо правлю,

Плохо правлю, да светло живу,

Память в песнях о себе оставлю,

И тебе приснилась наяву.

Ты прости, меня ещё не зная,

Что навеки с именем моим,

Как с огнём весёлым едкий дым,

Сочеталась клевета глухая.

                    23 августа 1927

                    * * *

Скучно мне оберегать

От себя людей,

Скучно кликать благодать

На чужих друзей.

                    1920-е

                    * * *

Зачем вы отравили воду

И с грязью мой смешали хлеб?

Зачем последнюю свободу

Вы превращаете в вертеп?

За то, что я не издевалась

Над горькой гибелью друзей?

За то, что я верна осталась

Печальной родине моей?

Пусть так. Без палача и плахи

Поэту на земле не быть.

Нам покаянные рубахи,

Нам со свечой идти и выть.

                    Немного географии

                                О<сипу> М<андельштаму>

Не столицею европейской

С первым призом за красоту —

Душной каторгой енисейской,

Пересылкою на Читу,

На Ишим, на Иргиз безводный,

На прославленный Акбасар,

Пересылкою в лагерь Свободный,

В трупный запах прогнивших нар,—

Показался мне город этот

Этой полночью голубой,

Он, воспетый первым поэтом,

Нами, грешными, — и тобой.

                    * * *

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я знаю, с места не сдвинуться

От тяжести Виевых век.

О, если бы вдруг откинуться

В какой-то семнадцатый век.

С душистою веткой берёзовой

Под Троицу в церкви стоять,

С боярынею Морозовой

Сладимый медок попивать.

А после на дровнях, в сумерки,

В навозном снегу тонуть.

Какой сумасшедший Суриков

Мой последний напишет путь?

                    Подражание армянскому

Я приснюсь тебе чёрной овцою

На нетвёрдых, сухих ногах,

Подойду, заблею, завою:

«Сладко ль ужинал, падишах?

Ты вселенную держишь, как бусу,

Светлой волей Аллаха храним...

Так пришёлся ль сынок мой по вкусу

И тебе, и деткам твоим?»

                    <1930-е годы>

                    * * *

И вовсе я не пророчица,

Жизнь моя светла, как ручей.

А просто мне петь не хочется

Под звон тюремных ключей.

                    1930-е годы

                    * * *

С Новым годом! С новым горем!

Вот он пляшет, озорник,

Над Балтийским дымным морем,

Кривоног, горбат и дик.

И какой он жребий вынул

Тем, кого застенок минул?

Вышли в поле умирать.

Им светите, звёзды неба!

Им уже земного хлеба,

Глаз любимых не видать.

                    Январь 1940

                    * * *

Уложила сыночка кудрявого

И пошла на озеро по воду,

Песни пела, была весёлая,

Зачерпнула воды и слушаю:

Мне знакомый голос прислышался,

Колокольный звон

Из-под синих волн,

Так у нас звонили в граде Китеже.

Вот большие бьют у Егория,

А меньшие с башни Благовещенской,

Говорят они грозным голосом:

    «Ах, одна ты ушла от приступа,

    Стона нашего ты не слышала,

    Нашей горькой гибели не видела.

    Но светла свеча негасимая

    За тебя у престола Божьего.

    Что же ты на земле замешкалась

    И венец надеть не торопишься?

    Распустился твой крин во полунощи,

    И фата до пят тебе соткана.

    Что ж печалишь ты брата-воина

    И сестру-голубицу схимницу,

    Своего печалишь ребёночка?..»

Как последнее слово услышала,

Света я пред собою не взвидела,

Оглянулась, а дно в огне горит.

                    Март 1940

                    * * *

Соседка из жалости — два квартала,

Старухи, как водится, — до ворот,

А тот, чью руку я держала,

До самой ямы со мной пойдёт.

И станет совсем один на свете

Над рыхлой, чёрной, родной землёй,

И громче спросит, но не ответит

Ему, как прежде, голос мой.

                    15 августа 1940

                    * * *

                                            В саду голосуют деревья.

                                                                     Н.З.[MVV12]

И вот, наперекор тому,

Что смерть глядит в глаза,—

Опять, по слову твоему,

Я голосую «за»:

То, чтобы дверью стала дверь,

Замок опять замком,

Чтоб сердцем стал угрюмый зверь

В груди... А дело в том,

Что суждено нам всем узнать,

Что значит третий год не спать,

Что значит утром узнавать

О тех, кто в ночь погиб.

Ко входу в Светлицу

К сундучку с книгами

К Анне Ахматовой