Анна Ахматова
1913 год. Поэма без героя и решка
(Первая редакция Поэмы без героя)
Di rider
finirai
Pria dell'
aurora.
Don Giovanni[MVV1]
Во мне ещё как песня или горе
Последняя зима перед войной.
«Белая
Стая»
Вступление
Из года сорокового,
Как с башни на всё гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
Как будто перекрестилась
И под тёмные своды схожу.
1941, август
Ленинград
(возд<ушная> тревога)
Посвящение
А так как мне бумаги не хватило
Я на твоём пишу черновике.
И вот чужое слово проступает
И, как снежинка на моей руке,
Доверчиво и без упрёка тает.
И тёмные ресницы Антиноя
Вдруг поднялись, и там зелёный дым,
И ветерком повеяло родным...
Не море ли? — Нет, это только хвоя
Могильная и в накипаньи пен
Все ближе, ближе ...
«
Шопен
26 декабря 1940 года
I
«In my hot
youth —
when George
the Third was King...»
Byron[MVV2]
Вы ошиблись: Венеция дожей
Это рядом. Но маски в прихожей
И плащи, и жезлы, и венцы
Вам сегодня придется оставить.
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы.
Этот Фаустом, тот Дон Жуаном...
А какой-то ещё с тимпаном
Козлоногую приволок.
И для них расступились стены,
Вдалеке завыли сирены
И, как купол, вспух потолок.
Ясно всё: не ко мне, так к кому
же?!
Не для вас здесь готовился ужин,
И не их собирались простить.
Хром последний, кашляет сухо.
Я надеюсь, нечистого духа
Вы не смели сюда ввести.
Только... ряженых ведь я боялась.
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них без лица и названья
Затесалась. Откроем собранье
В новогодний торжественный день.
Ту полночную Гофманиану
Разглашать я по свету не стану,
И других бы просила... Постой,
Ты как будто не значишься в
списках,
В капуцинах, паяцах, лизисках —
Полосатой наряжен верстой,
Размалеванный пёстро и грубо —
Ты — ровесник Мамврийского дуба,
Вековой собеседник луны.
Не обманут притворные стоны:
Ты железные пишешь законы,—
Хамураби, Ликурги, Солоны
У тебя поучиться должны.
Существо это странного нрава,
Он не ждёт, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла,
А несёт по цветущему вереску,
По пустыням своё торжество.
И ни в чём не повинен,— ни в этом,
Ни в другом, и ни в третьем. Поэтам
Вообще не пристали грехи.
Проплясать пред Ковчегом Завета,
Или сгинуть... да что там! про это
Лучше их рассказали стихи.
* * *
Крик: «Героя на авансцену!»
Не волнуйтесь, дылде на смену
Непременно выйдет сейчас...
Что ж вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашел по невесте,
Оставляя с глазу на глаз
Меня в сумраке с этой рамой,
Из которой глядит тот самый
До сих пор не оплаканный час.
Это всё наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу несколько сбивчивых слов.
После... лестницы плоской ступени,
Вспышка газа и в отдаленьи
Ясный голос: «Я к смерти готов».
II
Ты сладострастней, ты телесней
Живых, блистательная тень.
Баратынский
Распахнулась атласная шубка...
Не сердись на меня, голубка,
Не тебя, а себя казню.
Видишь, там, за вьюгой крупчатой,
Театральные арапчата
Затевают опять возню.
Как парадно звенят полозья
И волочится полость козья.
Мимо, тени! Он там один.
На стене его тонкий профиль —
Гавриил, или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
Ты сбежала ко мне с портрета,
И пустая рама до света
На стене тебя будет ждать —
Так пляши одна без партнёра.
Я же роль античного хора
На себя согласна принять...
Ты в Россию пришла ниоткуда,
О, моё белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко?—
Петербургская кукла, актёрка,
Ты, один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О, подруга поэтов!
Я — наследница славы твоей.
Здесь под музыку дивного мэтра,
Ленинградского дикого ветра
Вижу танец придворных костей,
* * *
Оплывают венчальные свечи,
Под фатой поцелуйные плечи,
Храм гремит: «Голубица, гряди!..»
Горы пармских фиалок в апреле
И свиданье в Мальтийской Капелле,
Как проклятье в твоей груди.
* * *
Дом пестрей комедьянтской фуры,
Облупившиеся амуры
Охраняют Венерин алтарь.
Спальню ты убрала, как беседку.
Деревенскую девку-соседку —
Не признает весёлый скобарь.
И подсвечники золотые,
И на стенах лазурных святые —
Полукрадено это добро.
Вся в цветах, как «Весна»
Боттичелли,
Ты друзей принимала в постели,
И томился дежурный Пьеро.
Твоего я не видела мужа,
Я, к стеклу приникавшая стужа
Или бой крепостных часов.
Ты не бойся, дома не мечу,
Выходи ко мне смело навстречу,—
Гороскоп твой давно готов.
III
Падают брянские, растут у Манташева.
Нет уже юноши, нет уже нашего[MVV3].
Велимир
Хлебников
Были святки кострами согреты.
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью
По Неве, иль против теченья,—
Только прочь от своих могил.
В Летнем тонко пела флюгарка
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком плыл.
И всегда в тишине морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Потаённый носился гул.
Но тогда он был слышен глухо,
Он почти не касался слуха
И в сугробах Невских тонул.
* * *
Кто за полночь под окнами бродит,
На кого беспощадно наводит
Тусклый луч угловой фонарь —
Тот и видел, как стройная маска
На обратном «Пути из Дамаска»
Возвратилась домой не одна!
Уж на лестнице пахнет духами,
И гусарский корнет со стихами
И с бессмысленной смертью в груди
Позвонит, если смелости хватит,
Он тебе, он своей Травиате[MVV4],
Поклониться пришёл. Гляди.
Не в проклятых Мазурских болотах.
Не на синих Карпатских высотах...
Он на твой порог...
Поперёк…
Да простит тебе Бог!
* * *
Это я — твоя старая совесть —
Разыскала сожжённую повесть
И на край подоконника
В доме покойника
Положила и на цыпочках ушла.
Послесловие
Всё в порядке; лежит поэма
И, как свойственно ей, молчит.
Ну, а вдруг как вырвется тема,
Кулаком в окно застучит?
И на зов этот издалёка
Вдруг откликнется страшный звук —
Клокотание, стон и клёкот...
И виденье скрещенных рук.
Ночь
26 декабря 1940 г.
Ленинград
Решка
(Intermezzo)
В.Г. Гаршину
Я воды Леты пью...
Пушкин
Мой редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон...
Как же можно! три темы сразу!
Прочитав последнюю фразу,
Не понять, кто в кого влюблён.
Я сначала сдалась. Но снова
Выпадало за словом слово,
Музыкальный ящик гремел.
И над тем надбитым флаконом,
Языком прямым и зелёным,
Неизвестный мне яд горел.
А во сне всё казалось, что это
Я пишу для кого-то либретто,
И отбоя от музыки нет.
А ведь сон — это тоже вещица!
«Soft embalmer», Синяя птица.
Эльсинорских террас парапет.
И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады,
Издалёка заслышав вой.
Всё надеялась я, что мимо
Пронесётся, как хлопья дыма,
Сквозь таинственный сумрак хвой.
Не отбиться от рухляди пёстрой!
Это старый чудит Калиостро
За мою к нему нелюбовь.
И мелькают летучие мыши,
И бегут горбуны по крыше,
И цыганочка лижет кровь[MVV5].
Карнавальной полночью римской
И не пахнет, — напев Херувимской
За высоким окном дрожит.
В дверь мою никто не стучится,
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.
Но была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут.
Между помнить и вспомнить, други,
Расстояние, как от Луги
До страны атласных баут.
Бес попутал в укладке рыться...
Ну, а всё же может случиться,
Что во всём виновата я.
Я — тишайшая, я — простая,
— «Подорожник», « Белая Стая» —
Оправдаться? Но как, друзья!?
Так и знай: обвинят в плагиате...
Разве я других виноватей?..
Правда, это в последний раз...
Я согласна на неудачу
И смущенье своё не прячу
Под укромный противогаз.
Та столетняя чаровница
Вдруг очнулась и веселиться
Захотела. Я ни при чём.
Кружевной роняет платочек,
Томно жмурится из-за строчек
И брюлловским манит плечом.
Я пила её в капле каждой
И, бесовскою чёрной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой.
Я грозила ей звёздной палатой
И гнала на родной чердак,
В темноту, под Манфредовы ели,
И на берег, где мёртвый Шелли
Прямо в небо глядя, лежал,
И все жаворонки всего мира
Разрывали бездну эфира,
И факел Георг держал,
Но она твердила упрямо:
«Я не та английская дама
И совсем не Клара Газюль,
Вовсе нет у меня родословной,
Кроме солнечной и баснословной.
И привел меня сам июль».
1941. Январь.
Ленинград.
Переписано 12 апреля 1942 г.
в Ташкенте для И.В. Штока
Эпилог
Так под кровлей Фонтанного Дома,
Где вечерняя бродит истома
С фонарем и связкой ключей,—
Я аукалась с дальним эхом,
Неуместным тревожа смехом
Непробудную сонь вещей,—
Я свидетель всего на свете,
На закате и на рассвете
Смотрит в комнату старый клён,
И, предвидя нашу разлуку,
Мне иссохшую чёрную руку,
Как за помощью тянет он.
А земля под ногами горела,
И такая звезда глядела
В мой ещё не брошенный дом,
И ждала условного звука...
Это где-то там — у Тобрука,
Это где-то здесь — за углом.
Ты мой грозный и мой последний,
Светлый слушатель тёмных бредней:
Упованье, прощенье, честь.
Предо мной ты горишь, как пламя,
Надо мной ты стоишь, как знамя
И целуешь меня, как лесть.
Положи мне руку на темя.
Пусть теперь остановится время
На тобою данных часах.
И …………………………
И кукушка не закукует
В опалённых наших лесах.
|
|
|
|
|
|
|
|
