Анна Ахматова
Поэма без героя. Триптих
Ленинград – Ташкент – Москва
(1956)
(Третья редакция Поэмы без героя)
Deus
conservat omnia
(Бог
сохраняет все)
Девиз в
гербе на воротах дома,
в котором я
жила, когда писала поэму
Вместо предисловия
Она пришла ко мне в ночь на 27 Декабря
1940 г., прислав, как вестника, ещё осенью один небольшой отрывок (про
актёрку).
Я не звала её. Я даже не ждала её в тот
холодный и тёмный день моей последней ленинградской зимы.
Её появлению предшествовало несколько
мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями («Бес
попутал в укладке рыться»),
В ту ночь я написала два куска первой
части («1913») и «Посвящение». В начале января я почти неожиданно для себя
написала «Решку», а в Ташкенте (в два приёма) — «Эпилог», ставший третьей
частью поэмы, и сделала несколько существенных вставок в обе первые части.
Я посвящаю поэму памяти её первых
слушателей — моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады.
Их голоса я слышу и вспоминаю их отзывы
теперь, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда
оправданием этой вещи.
Всё это ни в какой мере не отменяет
первоначальные (неуказанные) посвящения, которые продолжают жить в ней своей
жизнью.
Анна
Ахматова
8
Апреля 1943 года
Ташкент
* * *
До меня часто доходят слухи о
превратных и нелепых толкованиях «Поэмы без героя». И кто-то даже советует мне
сделать поэму более понятной.
Я воздержусь от этого.
Никаких третьих, седьмых и двадцать
девятых смыслов поэма не содержит.
Ни изменять, ни объяснять её я не
буду.
«Еже писахъ — писахъ».
Ноябрь 1944
Ленинград
Первое посвящение
Памяти. Вс. Гав. Князева
... а так как мне бумаги не
хватило,
я на твоём пишу черновике.
И вот чужое слово проступает
и, как тогда снежинка на руке,
доверчиво и без упрёка тает.
И темные ресницы Антиноя
вдруг поднялись — и там зелёный
дым,
и ветерком повеяло родным...
Не море ли?
Нет, это только хвоя
могильная, и в накипаньи пен
все ближе, ближе...
«Marche funèbre?»...
Шопен
26 Декабря 1940
(ночь)
Фонтанный Дом
Второе посвящение
О.А. Глебовой-Судейкиной
Ты ли, Путаница-Психея
Чёрно-белым веером вея,
Наклоняешься надо мной.
Хочешь мне сказать по секрету,
Что уже миновала Лету
И иною дышишь весной.
Не диктуй мне, сама я слышу:
Тёплый ливень упёрся в крышу,
Шёпоточек слышу в плюще.
Кто-то маленький жить собрался,
Зеленел, пушился, старался
Завтра в новом блеснуть плаще.
Сплю — она одна надо мною,—
Ту, что люди зовут весною,
Одиночеством я зову.
Сплю. — Мне снится молодость наша,
Та, ЕГО миновавшая чаша,
Я её тебе наяву,
Если хочешь, отдам на память,
Словно в глине чистое пламя
Иль подснежник в могильном рву.
25 Мая 1945 года
Фонтанный Дом
Часть первая
Тысяча девятьсот тринадцатый год
Петербургская повесть
Di rider
finirai
Pria dell'
aurora.
Don Giovanni[MVV1]
Вступление
Из года сорокового,
Как с башни на всё гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
Как будто перекрестилась
И под тёмные своды схожу.
1941 год. Август.
(Осаждённый Ленинград)
I
«In my hot
youth —
when George
the Third was King...»
Byron Don Giovanni[MVV2]
Новогодний
вечер. К автору, вместо того, кого ждали, приходят тени прошлого — под видом
ряженых.
Лирическое отступление
Маскарад. Поэт. Призрак
Я зажгла заветные свечи,
Чтобы этот светился вечер,
И вдвоём с ко мне не пришедшим
Сорок первый встречаю год.
Но...
Господняя сила с нами!
В хрустале утонуло пламя,
«И вино, как отрава, жжёт»[MVV3]
Это всплески жестокой беседы,
Когда все воскресают бреды,
А часы всё ещё не бьют...
Нету меры моей тревоге,
Я, как тень, стою на пороге,
Стерегу последний уют.
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный,
Каменею, стыну, горю...
И, как будто припомнив что-то,
Повернувшись вполоборота,
Тихим голосом говорю:
«Вы ошиблись: Венеция дожей —
Это рядом. Но маски в прихожей
И плащи, и жезлы, и венцы
Вам придётся сегодня оставить.
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы!
Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,
А какой-то ещё с тимпаном
Козлоногую приволок.
И для них расступились стены,
Вспыхнул свет, завыли сирены,
И, как купол, вспух потолок.
Что мне Гамлетовы подвязки!
Что мне поступь Железной Маски!
Я сама пожелезней тех...
И чья очередь испугаться,
Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
И замаливать давний грех?!
Ясно все:
Не ко мне, так к кому же?[MVV4]
Не для них здесь готовился ужин,
И не им со мной по пути,
Прячет что-то под фалдой фрака
Тот, кто хром и любезен.
Однако,
Я надеюсь, Владыку Мрака
Вы не смели сюда ввести?
* * *
Веселиться — так веселиться!
Только как же могло случиться,
Что одна я из всех жива!
Завтра утро меня разбудит,
И в лицо мне смеяться будет
Заоконная синева.
Но мне страшно: войду сама я,
Шаль турецкую не снимая,
Улыбнусь всем и замолчу.
С той, какою была когда–то,
До долины Иосафата[MVV5]
Снова встретиться не хочу.
*
* *
Я забыла ваши уроки,
Краснобаи и лжепророки,
Но меня не забыли вы.
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет –—
Страшный праздник мёртвой листвы.
* * *
(Звук шагов, тех, которых нету,
По сияющему паркету,
И
сигары синий дымок.
И во всех зеркалах отразился
Человек, что не появился
И проникнуть сюда не мог.
Он не лучше других и не хуже,
Но не веет Летейской стужей,
И в руке его теплота.
Гость из Будущего — неужели
Он
придёт ко мне в самом деле,
Повернув налево с моста?..)
С детства ряженых я боялась:
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них без лица и названья
Затесалась...
Откроем собранье
В новогодний торжественный день!
Ту полночную Гофманиану
Разглашать я по свету не стану
И других бы просила...
Постой,
Ты, как будто, не значишься в
списках
В калиострах, магах, лизисках[MVV6] —
Полосатой наряжен верстой,
Размалёванный пёстро и грубо —
Ты...
ровесник Мамврийского дуба,
Вековой собеседник луны.
Не обманут притворные стоны,
Ты железные пишешь законы,
Хаммураби, ликурги, солоны
У тебя поучиться должны.
Существо это странного нрава.
Он не ждет, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла,
А несёт по цветущему вереску,
По пустыням свое торжество.
И ни в чём не повинен: ни в этом,
Ни в другом и ни в третьем...
Поэтам
Вообще не пристали грехи.
Проплясать пред Ковчегом Завета
Или сгинуть...
Да что там! Про это
Лучше их рассказали стихи.
Крик петуший нам только снится,
Ночь бездонна и длится, длится, —
Петербургская чертовня.
В узких окнах звезды не видно,
И удушлива, пряна, бесстыдна
Маскарадная болтовня.[MVV7]
Крик:
«Героя на авансцену!»
Не волнуйтесь, дылде на смену
Непременно выйдет сейчас
И споёт о священной мести...
Что ж вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашёл по невесте,
Оставляя с глазу на глаз
Меня в сумраке с этой рамой,
Из которой глядит тот самый,
До сих пор не оплаканный час?
(ЭТО ВСЁ НАПЛЫВАЕТ НЕ СРАЗУ.
КАК ОДНУ МУЗЫКАЛЬНУЮ ФРАЗУ.
СЛЫШУ НЕСКОЛЬКО СБИВЧИВЫХ
СЛОВ...
ПОСЛЕ — ЛЕСТНИЦЫ ПЛОСКОЙ СТУПЕНИ,
ВСПЫШКИ ГАЗА И В ОТДАЛЕНЬИ
ЯСНЫЙ ГОЛОС: Я К СМЕРТИ
ГОТОВ.)
Смерти нет — это всем известно,
Повторять это стало пресно,
А что есть — пусть расскажут мне.
Кто стучится?! Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный,
Или
То, что вдруг мелькнуло в окне.
* * *
Шутки месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит?
Бледен лоб, и глаза закрыты...
Значит, хрупки могильные плиты,
Значит, мягче воска гранит...
Вздор, вздор, вздор! — От такого
вздора
Я седою сделаюсь скоро
Или стану совсем другой.
Что ты манишь меня рукой?!
ЗА ОДНУ МИНУТУ ПОКОЯ
Я ПОСМЕРТНЫЙ ОТДАМ ПОКОЙ.
II
Иль того ты видишь у своих колен,
Кто для белой смерти твой покинул плен?
(«Голос памяти», 1913 г.)
С
портрета сходит героиня в костюме Путаницы. Автор говорит с ней и о ней.
Полночь.
Распахнулась атласная шубка!
«Не сердись на меня, голубка,
Что коснусь я этого кубка:
Не тебя, а себя казню.
Всё равно, подходит расплата:
Видишь, там, за вьюгой крупчатой,
Мейерхольдовы арапчата
Затевают опять возню?
А вокруг старый город Питер,
(Что народу бока повытер,
Как тогда народ говорил).
В гривах, в сбруях, в мучных
обозах,
В размалёванных чайных розах
И под тучей вороньих крыл.
Но летит, улыбаясь мнимо,
Осиянна, неповторима
Над Маринскою сценой prima[MVV8]
И острит опоздавший сноб.
Звук оркестра — как с того света,—
Не предчувствием ли рассвета
По рядам пробежал озноб?
И опять тот голос знакомый[MVV9]
Будто эхо горного грома, —
Наша слава и торжество!
Он сердца наполняет дрожью
И несётся по бездорожью
Над страной, родившей его.
Сучья в иссиня-белом снеге;
Коридор Петровских Коллегий
Бесконечен, гулок и прям
(Что угодно может случиться,
Но он будет упрямо сниться
Тем, кто нынче проходит там.)
До смешного близка развязка;
Вкруг костров кучерская пляска,
Над дворцом чёрно-жёлтый
стяг...
Все уже на местах — кто надо;
Пятым актом из Летнего сада
Пахнет...
Пьяный поёт моряк.
Как парадно звенят полозья
И волочится полость козья...
Мимо, тени! — Он там один.
На стене его твёрдый профиль.
Гавриил или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
Демон сам с улыбкой Тамары,
Но такие таятся чары
В этом страшном дымном лице:
Плоть, почти что ставшая духом,
И античный локон над ухом —
Всё таинственно в пришлеце.
Это он в переполненном зале
Слал ту чёрную розу в бокале.
Или всё это было сном?
С мёртвым сердцем и с мёртвым
взором
Он ли встретился с Командором,
В тот пробравшись проклятый дом?
И его поведано словом,
Как вы были в пространстве новом.
Как вне времени были вы,—
И в каких хрусталях полярных,
И в каких сияньях янтарных
Там, у устья Леты — Невы.
Ты сбежала сюда с портрета,
И пустая рама до света
На стене тебя будет ждать.
Так плясать тебе – без партнёра!
Я же роль античного хора
На себя согласна принять.
(На щеках твоих алые пятна:
Шла бы ты в полотно обратно;
Ведь сегодня такая ночь,
Когда нужно платить по
счёту...
А дурманящую дремоту
Мне трудней, чем смерть, превозмочь.)
* * *
Ты в Россию пришла ниоткуда.
О моё белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко,
Петербургская кукла, актёрка.
Ты — один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О подруга поэтов!
Я наследница славы твоей.
Здесь под музыку дивного мэтра,
Ленинградского дикого ветра,
Вижу танец придворных костей.
Оплывают венчальные свечи,
Под фатой «поцелуйные плечи».
Храм гремит: «Голубица, гряди!»
Горы пармских фиалок в апреле —
И свиданье в Мальтийской Капелле,
Как проклятье в твоей груди.
И мне странно теперь. Неужели
Ты когда-то жила в самом деле
И топтала торцы площадей
Ослепительной ножкой твоей?
* * *
Дом пестрей комедьянтской фуры —
Облупившиеся амуры
Охраняют Венерин алтарь.
Спальню ты убрала как беседку,
Деревенскую девку-соседку
Не узнает весёлый скобарь.
И подсвечники золотые,
И на стенах лазурных святые —
Полукрадено это добро...
Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,
Ты друзей принимала в постели,
И томился драгунский Пьеро.—
Всех влюблённых в тебя суеверней
Здесь, с улыбкой жертвы вечерней
И бледней, чем святой Себастьян,
Весь смутившись глядит сквозь
слезы.
Как тебе протянули розы,
Как соперник его румян.
Твоего я не видела мужа,
Я, к стеклу приникшая стужа...
Вот он, бой крепостных часов.
Ты не бойся — дома не мечу.
Выходи ко мне смело навстречу —
Гороскоп твой давно готов...
III
Любовь прошла, и стали ясны
И близки смертные черты.
Вс. Князев (1913)
То был последний год...
М. Лозинский
Петербург
в 1913 году. Лирическое отступление: Воспоминание в Царском Селе. Развязка.
Были святки кострами согреты,
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью,
По Неве иль против теченья,—
Только прочь от своих могил.
На Галерной чернела арка,
В Летнем тонко пела флюгарка,
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.
Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам
Приближалась медленно тень.—
Ветер рвал со стены афиши,
Дым плясал вприсядку на крыше,
И кладбищем пахла сирень.
И, царицей Авдотьей заклятый,[MVV10]
Достоевский и бесноватый.
Город в свой уходил туман —
И выглядывал вновь из мрака...
Старый питерщик и гуляка!
Как пред казнью бил барабан.
И всегда в духоте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Непонятный таился гул...
Но тогда он был слышен глухо,
Он почти не касался слуха
И в сугробах невских тонул.
Словно в зеркале страшной ночи
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек,
А по набережной легендарной
Приближается не календарный,—
Настоящий Двадцатый Век.
* * *
(А сейчас бы домой скорее,
Камероновой Галереей
В ледяной таинственный сад,
Где безмолвствуют водопады,
Где все д e в я m ь[MVV11] — мне
будут рады,
Как бывал ты когда-то рад.
Там, за островом, там, за
садом,
Разве мы не встретимся
взглядом
Наших прежних ясных очей?
Разве ты мне не скажешь снова
Победившее
смерть
слово
И разгадку жизни моей?)
Кто застыл у померкших окон,
На чьём сердце палевый локон,
У кого пред глазами тьма? —
Помогите, ещё не поздно!
Никогда ты такой морозной
И чужою, ночь, не была.
Ветер, полный балтийской соли,
Бал метелей на Марсовом Поле.
И невидимых звон копыт...
И безмерная в том тревога,
Кому жить осталось немного,
И кто будет навек забыт.
Он за полночь под окнами бродит,
На него беспощадно наводит
Тусклый луч угловой фонарь,—
И он видел, как стройная маска
На обратном «Пути из Дамаска»
Возвратилась домой... не одна!
На площадке пахнет духами,
И драгунский корнет со стихами
И с бессмысленной смертью в груди
Позвонит, если смелости хватит...
Он мгновенье последнее тратит,
Чтобы славить тебя.
Гляди:
Не в проклятых Мазурских болотах,
Не на синих Карпатских высотах,
Он — на твой порог.
Поперёк...
Да простит тебе Бог!
(Столько гибелей шло к поэту.
Глупый мальчик: он выбрал эту.
Первых он не стерпел обид,
Он не знал, на каком пороге
Он стоит и какой дороги
Перед ним откроется вид.)
* * *
Это я — твоя старая совесть,
разыскала сожжённую повесть
и на край подоконника
в доме покойника.
положила —
и на цыпочках ушла.
Послесловие
Всё в порядке; лежит поэма
И, как свойственно ей, молчит.
Ну, а вдруг как вырвется тема,
Кулаком в окно застучит?
И на зов этот издалёка
Вдруг откликнется страшный звук —
Клокотание, стон и клёкот...
И виденье скрещенных рук?
Часть вторая
Intermezzo
(Решка)
Я
воды Леты пью,
Мне
доктором запрещена унылость.
Домик в
Коломне
Пушкин
...Жасминный куст,
Где Данте шёл, и воздух пуст.
H. К.
Место
действия — Фонтанный Дом. Время — январь 1941. Автор говорит о поэме «1913 год»
и о многом другом — в частности, о романтической поэме начала XIX в (которую он
называет Столетней чаровницей). Автор ошибочно полагал, что дух этой поэмы ожил
в его Петербургской повести.
I
Мой редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон.
Бормотал: «Там три темы сразу!
Дочитав последнюю фразу,
Не поймёшь, кто в кого влюблён,
II
Кто, когда и зачем встречался,
Кто погиб и кто жив остался,
И кто автор и кто герой —
И к чему нам сегодня эти
Рассуждения о поэте
И каких-то призраков рой.
III
Я ответила: «Там их трое —
Был один наряжен верстою,
А другой как демон одет,—
Чтоб они столетьям достались,
Их стихи за них постарались...
Третий прожил лишь двадцать лет,
IV
И мне жалко его». И снова
Выпадало за словом слово,
Музыкальный ящик гремел,
И над тем надбитым флаконом
Языком кривым и зелёным
Яд неведомый пламенел.
V
А во сне всё казалось, что это
Я пишу для кого-то либретто,
И отбоя от музыки нет.
А ведь сон — это тоже вещица,
Soft embalmer[MVV12], Синяя
Птица,
Эльсинорских террас парапет.
VI
И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады
Издалёка заслышав вой.
Всё надеялась я, что мимо
Пронесётся, как хлопья дыма,
Сквозь таинственный сумрак хвои.
VII
Не отбиться от рухляди пёстрой.
Это старый чудит Калиостро —
Сам изящнейший сатана,
Кто над мёртвым со мной не плачет,
Кто не знает, что совесть значит
И зачем существует она.
VIII
Карнавальной полночью римской
И не пахнет. Напев Херувимской
У ампирных церквей дрожит.
В дверь мою никто не стучится,
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.
IX
И со мною моя «Седьмая»[MVV13],
Полумёртвая и немая,
Рот её сведён и открыт,
Словно рот трагической маски,
Но он чёрной замазан краской
И сухой землёй набит.
X
………………………………
И проходят десятилетья:
Пытки, ссылки и казни — петь я,
Вы же видите, не могу.
XI
И особенно, если снится
То, что с нами должно случиться:
Смерть повсюду — город в огне,
И Ташкент в цвету подвенечном..
Скоро там о верном и вечном
Ветр Азийский расскажет мне.
XII
……………………………………
<ХIII>
Я ль растаю в казённом гимне?
Не дари, не дари, не дари мне
Диадему с мёртвого лба.
Скоро мне нужна будет лира,
Но Софокла уже, не Шекспира,
На пороге стоит — Судьба.
И была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут.
Между «помнить» и «вспомнить»,
други,
Расстояние, как от Луги
До страны атласных баут[MVV14].
XV
Бес попутал в укладке рыться...[MVV15]
Ну, а всё же может случиться,
Что во всём виновата я.
Я — тишайшая, я — простая,
«Подорожник», «Белая стая»...
Оправдаться... но как, друзья?
XVI
Так и знай: обвинят в плагиате..
Разве я других виноватей?
Впрочем, это мне всё равно.
Я согласна на неудачу
И смущенье своё не прячу...
У шкатулки ж двойное дно.
XVII
И сознаюсь, что применила
Симпатические чернила...
Я зеркальным письмом пишу,
И другой мне дороги нету —
Чудом я набрела на эту,
И расстаться с ней не спешу.
XVIII
А столетняя чаровница
Вдруг очнулась и веселиться
Захотела. Я ни при чём.
Кружевной роняет платочек,
Томно щурится из-за строчек
И брюлловским манит плечом.
XIX
Я пила её в капле каждой
И, бесовскою чёрной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой:
Я грозила ей Звёздной Палатой
И гнала на родной чердак —
XX
В темноту под Манфредовы ели
И на берег, где мёртвый Шелли,
Прямо в небо глядя, лежал,—
И все жаворонки всего мира
Разрывали бездну эфира[MVV16],
И факел Георг[MVV17] держал.
XXI
Но она твердила упрямо:
«Я не та английская дама
И совсем не Клара Газуль,
Вовсе нет у меня родословной,
Кроме солнечной и баснословной,
И привёл меня сам июль.
XXII
А твоей двусмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве,
Я ещё не так послужу,
Мы с тобой ещё попируем,
И я царским моим поцелуем
Злую полночь твою награжу».
3–5 января
1942 года
Фонтанный Дом
Часть третья
Эпилог
Люблю тебя, Петра творенье.
«Медный всадник»
Моему городу
Так под кровлей Фонтанного Дома,
Где вечерняя бродит истома
С фонарем и связкой ключей,—
Я аукалась с дальним эхом,
Неуместным смущая смехом
Непробудную сонь вещей;
Где, свидетель всего на свете,
На закате и на рассвете
Смотрит в комнату старый клён
И, предвидя нашу разлуку,
Мне иссохшую чёрную руку,
Как за помощью, тянет он.
А земля под ногой гудела,
И такая звезда[MVV18] глядела
В мой ещё не брошенный дом,
И ждала условного звука...
Это где–то там — у Тобрука,
Это где–то здесь — за углом.
(Ты не первый и не последний
Тёмный слушатель светлых бредней,
Мне какую готовишь месть?
Ты не выпьешь, только пригубишь
Эту горечь из самой глуби
Это вечной разлуки весть.
Не клади мне руку на темя —
Пусть теперь остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует,
И кукушка не закукует
В опалённых наших лесах...)
А за проволокой колючей,
В самом сердце тайги дремучей —
Я не знаю, который год —
Ставший горстью лагерной пыли,
Ставший сказкой из страшной были,
Мой двойник на допрос идёт.
А потом он идёт с допроса,
Двум посланцам Девки безносой
Суждено охранять его.
И я слышу даже отсюда,—
Неужели это не чудо! —
Звуки голоса своего:
За тебя я заплатила
Чистоганом,
Ровно десять лет ходила
Под
наганом.
Ни налево, ни направо
Не
глядела,
А за мной худая слава
Шелестела.
А не ставший моей могилой,
Ты, гранитный, кромешный, милый,
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима.
Тень моя на стенах твоих,
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в Эрмитажных залах,
Где со мною мой друг бродил,
И на старом Волковом Поле,
Где могу я рыдать на воле
Над безмолвьем братских могил.
Всё, что сказано в первой части
О любви, измене и страсти,
Обратилось сегодня в прах.
И стоит мой Город зашитый...
Тяжелы надгробные плиты
На бессонных твоих очах.
Мне казалось, за мной ты гнался,
Ты, что там погибать остался
В блеске шпилей, в отблеске вод.
Не дождался желанных вестниц...
Над тобой — лишь твоих прелестниц,
Белых ноченек хоровод...
А весёлое слово — дома —
Никому теперь не знакомо,
Все в чужое глядят окно.
Кто в Ташкенте, кто в Нью–Йорке,
И изгнания воздух горький —
Как отравленное вино.
Все вы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучей рыбы
Я от злой погони спаслась
И над Ладогой и над лесом,
Словно та, одержимая бесом,
Как на Брокен ночной неслась.
(А за мною, тайной сверкая
И назвавши себя «Седьмая»[MVV19],
На неслыханный мчалась пир,
Притворившись нотной тетрадкой,
Знаменитая ленинградка
Возвращалась в родной эфир).
………………………………
И уже предо мною прямо
Леденела и стыла Кама.
И «Quo vadis?[MVV20]» — кто–то
сказал
Но не дал шевельнуть устами,
Как тоннелями и мостами
Загремел сумасшедший Урал.
И открылась мне та дорога,
По которой ушло так много,
По которой сына везли,
И был долог путь погребальный
Средь торжественной и хрустальной
Тишины Сибирской земли.
От того, что сделалось прахом,
Не сражённая смертным страхом
И отмщения зная срок,
Опустивши глаза сухие
И сжимая уста, Россия
В это время шла на Восток.
И самой же себе навстречу
Непреклонно в грозную сечу,
Как из зеркала наяву,
Ураганом — с Урала, с Алтая,
Долгу верная, молодая,
Шла Россия спасать Москву.
Окончено в Ташкенте,
18 августа 1942 года
|
|
|
|
|
|
|
|
