Анна Ахматова
Поэма без героя. Триптих
(1940–1962)
Четвёртая редакция
Deus
conservat omnia
Девиз на
гербе Фонтанного дома[MVV1]
Вместо предисловия
Иных уж нет, а те далече...
Пушкин[MVV2]
Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом
в ночь на 27 декабря 1940 г., прислав как вестника ещё осенью один небольшой
отрывок («Ты в Россию пришла ниоткуда...»).
Я не звала её. Я даже не ждала её в тот
холодный и тёмный день моей последней ленинградской зимы.
Её появлению предшествовало несколько
мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями.
В ту ночь я написала два куска первой
части («1913») и «Посвящение». В начале января я почти неожиданно для себя
написала «Решку», а в Ташкенте (в два приёма) — «Эпилог»,
ставший третьей частью поэмы, и сделала несколько существенных вставок в обе
первые части.
Я посвящаю эту поэму памяти её первых
слушателей — моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады.
Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда
читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой
вещи.
8 Апреля 1943 года
Ташкент
До меня часто доходят слухи о превратных
и нелепых толкованиях «Поэмы без героя». И кто-то даже советует мне сделать
поэму более понятной.
Я воздержусь от этого.
Никаких третьих, седьмых и двадцать
девятых смыслов поэма не содержит.
Ни изменять, ни объяснять её я не буду.
«Еже писахъ — писахъ».
Ноябрь 1944
Ленинград
27 декабря 1940
…………………………………
…а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоём[MVV3] пишу
черновике.
И вот чужое слово проступает
И, как тогда снежинка на руке,
Доверчиво и без упрёка тает.
И тёмные ресницы Антиноя[MVV4]
Вдруг поднялись — и там зёленый
дым,
И ветерком повеяло родным...
Не море ли?
Нет, это только хвоя
Могильная, и в
накипанье пен
Все ближе, ближе...
Шопен...
Ночь. Фонтанный Дом
О. С.
Ты ли, Путаница-Психея[MVV5],
Чёрно-белым веером вея,
Наклоняешься надо мной,
Хочешь мне сказать по секрету,
Что уже миновала Лету
И иною дышишь весной[MVV6].
Не диктуй мне, сама я слышу:
Тёплый ливень упёрся в крышу,
Шёпоточек слышу в плюще.
Кто-то маленький жить собрался,
Зеленел, пушился, старался
Завтра в новом блеснуть плаще.
Сплю —
она одна надо мною,—
Ту, что люди зовут весною,
Одиночеством я зову.
Сплю —
мне снится молодость наша,
Та, е г о миновавшая чаша;
Я её тебе наяву,
Если хочешь, отдам на память,
Словно в глине чистое пламя
Иль подснежник в могильном рву.
25
мая 1945
Фонтанный Дом
(Le jour des rois)[MVV7]
Раз в крещенский вечерок...
Жуковский[MVV8]
Полно мне леденеть от страха,
Лучше кликну Чакону Баха[MVV9],
А за ней войдёт человек...
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век[MVV10].
Я его приняла случайно
За того, кто дарован тайной,
С кем горчайшее суждено,
Он ко мне во дворец Фонтанный
Опоздает ночью туманной
Новогоднее пить вино.
И запомнит Крещенский вечер,
Клён в окне, венчальные свечи
И поэмы смертный полёт...
Но не первую ветвь сирени,
Не кольцо, не сладость молений —
Он погибель мне принесёт.
5
января 1956
Вступление
Из года сорокового,
Как с башни на всё гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
Как будто перекрестилась
И под тёмные своды схожу.
1941 год. Август.
(Осаждённый Ленинград)
Часть первая
Тысяча девятьсот тринадцатый год
Петербургская повесть
Di rider
finirai
Pria dell'
aurora.
Don Giovanni[MVV11]
Глава первая
Новогодний праздник длится пышно,
Влажны стебли новогодних роз[MVV12].
«Чётки», 1914
С Татьяной нам не ворожить...
Онегин[MVV13]
Новогодний
вечер. Фонтанный Дом. К автору, вместо того, кого ждали, приходят тени из
тринадцатого года под видом ряженых.
Белый
зеркальный зал. Лирическое отступление —
«Гость
из будущего». Маскарад. Поэт. Призрак.
В
качестве иллюстрации здесь приводятся три картны известного венецианского
художника Пьетро Лонги, вне всякого сомнения поразившего Ахматову, вероятно,
ещё во время её путешествия по Италии в 1912 г. Здесь изображено знаменитое
венецианское казино Ридотто, посетители которого являлись в баутах — венецианских полумасках с
характерными длинными носами и капюшонами.
Я зажгла заветные свечи,
Чтобы этот светился вечер,
И с тобою, ко мне не пришедшим[MVV14],
Сорок первый встречаю год.
Но...
Господняя сила с нами!
В хрустале утонуло пламя,
«И вино, как отрава, жжёт»[MVV15]
Это всплески жестокой беседы,
Когда все воскресают бреды,
А часы всё ещё не бьют...
Нету меры моей тревоге,
Я сама, как тень на пороге,
Стерегу последний уют.
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный,
Каменею, стыну, горю...
И, как будто припомнив что-то,
Повернусь вполоборота[MVV16],
Тихим голосом говорю:
«Вы ошиблись: Венеция дожей —
Это рядом[MVV17]... Но
маски в прихожей
И плащи, и жезлы, и венцы[MVV18]
Вам сегодня придётся оставить,
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы![MVV19]»
Этот Фаустом[MVV20], тот Дон
Жуаном[MVV21],
Дапертутто[MVV22],
Иоканааном[MVV23],
Самый скромный — северным Гланом[MVV24],
Иль убийцею Дорианом[MVV25],
И все шепчут своим дианам[MVV26]
Твёрдо выученный урок.
А для них расступились стены,
Вспыхнул свет, завыли сирены,
И как купол вспух потолок.
Я не то что боюсь огласки...
Что мне Гамлетовы подвязки[MVV27],
Что мне вихрь Саломеиной пляски[MVV28],
Что мне поступь Железной Маски[MVV29],
Я еще пожелезней тех...
И чья очередь испугаться,
Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
И замаливать давний грех?
Ясно всё:
Не ко мне, так к кому же?
Не для них здесь готовился ужин,
И не им со мной по пути.
Хвост запрятал под фалды фрака...
Как он хром[MVV30] и
изящен...
Однако
Я надеюсь, Владыку Мрака
Вы не смели сюда ввести?
Маска это, череп, лицо ли —
Выражение скорбной боли,
Что лишь Гойя смел передать.
Общий баловень и насмешник —
Перед ним самый смрадный грешник —
Воплощённая благодать...
Гойя. Час настал. Капричос. Лист 80
* * *
Веселиться — так веселиться,
Только как же могло случиться,
Что одна я из них жива?
Завтра утро меня разбудит,
И никто меня не осудит,
И в лицо мне смеяться будет
Заоконная синева.
Но мне страшно: войду сама я,
Кружевную шаль не снимая[MVV31],
Улыбнусь всем и замолчу.
С той, какою была когда-то
В ожерелье чёрных агатов
До долины Иосафата[MVV32]
Снова встретиться не хочу...
Не последние ль близки сроки?..
Я забыла ваши уроки,
Краснобаи и лжепророки![MVV33] —
Но меня не забыли вы.
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет —
Страшный праздник мёртвой листвы.
Б
Звук
шагов, тех, которых нету,
Е
По
сияющему паркету
Л
И
сигары синий дымок.[MVV34]
Ы
И
во всех зеркалах отразился
Й
Человек,
что не появился
И
проникнуть в тот зал не мог.
З
Он
не лучше других и не хуже,
А
Но
не веет летейской стужей,
Л
И
в руке его теплота.
Гость
из будущего! — Неужели
Он
придёт ко мне в самом деле,
Повернув
налево с моста?
С детства ряженых я боялась,
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них «б е з л и ц а
и н а з в а н ь я»
Затесалась...
Откроем собранье
В новогодний торжественный день!
Тy полночную гофманиану
Разглашать я по свету не стану
И других бы просила...
постой,
Ты как будто не значишься в списках[MVV35],
В калиострах, магах, лизисках[MVV36],
Полосатой наряжен верстой[MVV37],—
Размалёван пёстро и грубо —
Ты ...
ровесник Мамврийского дуба[MVV38],
Вековой собеседник луны.
Не обманут притворные стоны,
Ты железные пишешь законы,
Хаммураби[MVV39], ликурги[MVV40], солоны[MVV41]
У тебя поучиться должны.
Существо это странного нрава.
Он не ждёт, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла[MVV42],
А несёт по цветущему вереску,
По пустыням своё торжество.
И ни в чём неповинен: ни в этом,
Ни в другом, и ни в третьем...
Поэтам
Вообще не пристали грехи.
Проплясать пред Ковчегом Завета[MVV43]
Или сгинуть!..
Да что там! Про это
Лучше их рассказали стихи[MVV44].
Крик петуший нам только снится[MVV45],
За окошком Нева дымится,
Ночь бездонна и длится, длится —
Петербургская чертовня...
В чёрном небе звезды[MVV46] не видно,
Гибель где-то здесь, очевидно,
Но беспечна, пряна, бесстыдна
Маскарадная болтовня...
Крик:
«Героя на авансцену!»
Не волнуйтесь: дылде на смену
Непременно выйдет сейчас
И споёт о священной мести...
Что ж вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашёл по невесте[MVV47],
Оставляя с глазу на глаз
Меня в сумраке с чёрной рамой,
Из которой глядит тот самый,
Ставший наигорчайшей драмой
И еще не оплаканный час?
Это всё наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу шёпот: «Прощай! Пора![MVV48]
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь моей вдовою,
Ты — Голубка, солнце, сестра!»
На площадке две слитые тени...
После —лестницы плоской ступени,
Вопль: «Не надо!» и в отдаленьи
Чистый голос:
«Я к смерти готов[MVV49]».
Факелы
гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал снова делается комнатой
автора.
Слова
из мрака:
Смерти нет — это всем известно,
Повторять это стало пресно,
А что есть — пусть расскажут мне.
Кто стучится?
Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный? Или
То, что вдруг мелькнуло в окне...[MVV50]
Шутки ль месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит?[MVV51]
Бледен лоб и глаза открыты...
Значит, хрупки могильные плиты,
Значит, мягче воска гранит...
Вздор, вздор, вздор! — От такого
вздора
Я седою сделаюсь скоро
Или стану совсем другой.
Что ты манишь меня рукою?!
За одну минуту покоя
Я посмертный отдам покой.
ЧЕРЕЗ ПЛОЩАДКУ
Интермедия
Где-то
вокруг этого места («...но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня...»)
бродили ещё такие строки, но я не пустила их в основной текст:
«Уверяю, это не ново...
Вы дитя, синьор Казанова...»
«На Исакьевской ровно в шесть[MVV52]...»
«Как-нибудь побредём по мраку,
Мы отсюда ещё в «Собаку»...
«Вы отсюда куда?» —
«Бог весть!»
Санчо Пансы и Дон-Кихоты
И увы, содомские Лоты
Смертоносный пробуют сок,[MVV53]
Афродиты возникли из пены,
Шевельнулись в стекле Елены,
И безумья близится срок.
И опять из фонтанного грота[MVV54]
Где любовная стонет дремота,
Через призрачные ворота
И мохнатый и рыжий кто-то
Козлоногую приволок[MVV55].
Всех наряднее и всех выше,
Хоть не видит она и не слышит —
Не клянёт, не молит, не дышит,
Голова madame de Lamballe[MVV56],
А смиренница и красотка,
Ты, что козью пляшешь чечётку,
Снова гулишь томно и кротко:
«Que me veut mon Prince Carnaval?»
И
в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гётевского Брокена
появляется О н а же (а может быть — её тень):
Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят серёжки,
В бледных локонах злые рожки[MVV57],
Окаянной пляской пьяна, —
Словно с вазы чернофигурной
Прибежала к волне лазурной
Так парадно обнажена[MVV58].
А за ней в шинели и каске
Ты, вошедший сюда без маски,
Ты, Иванушка древней сказки,
Что тебя сегодня томит?
Сколько горечи в каждом слове,
Сколько мрака в твоей любови,
И зачем эта струйка крови
Бередит лепесток ланит?
Гойя. Шабаш (1798)
Глава вторая
Ты сладострастней, ты телесней
Живых, блистательная тень!
Баратынский[MVV59]
Спальня
Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа
она — Козлоногая, посредине — Путаница, слева — Портрет в тени. Одним кажется,
что это Коломбина, другим — Донна Анна (из «Шагов Командора»). За мансардным
окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает,
сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает:
Сергей Судейкин. Портрет Ольги Глебовой-Судейкиной
(1915)
Распахнулась атласная шубка!
Не сердись на меня, Голубка,
Что коснусь я этого кубка:
Не тебя, а себя казню.
Всё равно подходит расплата —
Видишь там, за вьюгой крупчатой,
Мейерхольдовы арапчата[MVV60]
Затевают опять возню?
А вокруг старый город Питер,
Что народу бока повытер
(Как тогда народ говорил),—
В гривах, в сбруях, в мучных
обозах,
В размалёванных чайных розах[MVV61]
И под тучей вороньих крыл.
Но летит, улыбаясь мнимо,
Над Маринскою сценой prima[MVV62]
Ты — наш лебедь непостижимый,
И острит опоздавший сноб.
Звук оркестра, как с того света,
(Тень чего-то мелькнула где-то),
Не предчувствием ли рассвета
По рядам пробежал озноб?
И опять тот голос знакомый[MVV63],
Будто эхо горного грома,—
Наша слава и торжество!
Он сердца наполняет дрожью
И несётся по бездорожью
Над страной, вскормившей его.
Сучья в иссиня-белом снеге...
Коридор Петровских Коллегий
Бесконечен, гулок и прям
(Что угодно может случиться,
Но он будет упрямо сниться
Тем, кто нынче проходит там).
До смешного близка развязка;
Из-за ширмы Петрушкина маска,
Вкруг костров кучерская пляска,
Над дворцом чёрно-жёлтый стяг...
Все уже на местах, кто надо;
Пятым актом из Летнего сада
Пахнет... Призрак цусимского ада
Тут же. — Пьяный поёт моряк...
* * *
Как парадно звенят полозья,
И волочится полость козья...
Мимо, тени! — Он там один.
На стене его твёрдый профиль.
Гавриил или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?[MVV64]
Демон сам с улыбкой Тамары[MVV65],
Но такие таятся чары
В этом страшном, дымном лице:
Плоть, почти что ставшая духом,
И античный локон над ухом —
Всё таинственно в пришлеце.
Это он в переполненном зале
Слал ту чёрную розу в бокале[MVV66],
Или всё это было сном?
С мёртвым сердцем и мёртвым взором
Он ли встретился с Командором,
В тот пробравшись проклятый дом?
И его поведано словом,
Как вы были в пространстве новом,
Как вне времени были вы, —
И в каких хрусталях полярных
И в каких сияньях янтарных
Там, у устья Леты — Невы[MVV67].
Ты сбежала сюда с портрета,
И пустая рама до света
На стене тебя будет ждать.
Так плясать тебе без партнёра!
Я же роль рокового хора
На себя согласна принять.
На щеках твоих алые пятна;
Шла бы ты в полотно обратно;
Ведь сегодня такая ночь,
Когда нужно платить по счёту...
А дурманящую дремоту
Мне трудней, чем смерть, превозмочь.
Ты в Россию пришла ниоткуда,
О моё белокурое чудо,
Коломбина десятых годов[MVV68]!
Что глядишь ты так смутно и зорко,
Петербургская кукла, актёрка,
Ты — один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О подруга поэтов[MVV69],
Я наследница славы твоей.
Здесь под музыку дивного мэтра,
Ленинградского дикого ветра
И в тени заповедного кедра
Вижу танец придворных костей.
Оплывают венчальные свечи,
Под фатой «поцелуйные плечи[MVV70]»,
Храм гремит: «Голубица, гряди!»[MVV71]
Горы пармских фиалок[MVV72] в апреле —
И свиданье в Мальтийской капелле,
Как проклятье в твоей груди.
Золотого ль века виденье
Или чёрное преступленье
В грозном хаосе давних дней?
Мне ответь хоть теперь:
неужели
Ты когда-то жила в самом деле
И топтала торцы[MVV73] площадей
Ослепительной ножкой своей?..
«Весна» Ботичелли
Дом пестрей комедьянтской фуры[MVV74],
Облупившиеся амуры
Охраняют Венерин алтарь.
Певчих птиц не сажала в клетку[MVV75],
Спальню ты убрала как беседку,
Деревенскую девку-соседку
Не узнает весёлый скобарь[MVV76].
В стенах лесенки скрыты витые,
А на стенах лазурных святые —
Полукрадено это добро...
Вся в цветах, как «Весна»
Боттичелли,
Ты друзей принимала в постели,
И томился драгунский Пьеро[MVV77],—
Всех влюблённых в тебя суеверней
Тот, с улыбкой жертвы вечерней,
Ты ему как стали — магнит,
Побледнев, он глядит сквозь слёзы,
Как тебе протянули розы
И как враг его знаменит.
Твоего я не видела мужа,
Я, к стеклу приникавшая стужа...
Вот он, бой крепостных часов...
Ты не бойся — дома не мечу, —
Выходи ко мне смело навстречу —
Гороскоп твой давно готов...
Глава третья
И под аркой на Галерной[MVV78]...
А. Ахматова
В Петербурге мы сойдёмся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем.
О.
Мандельштам[MVV79]
То был последний год...
М.
Лозинский[MVV80]
Петербург
1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе.
Ветер,
не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет:
Были святки
кострами согреты[MVV80],
И валились с мостов кареты[MVV81],
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью,
По Неве иль против теченья,—
Только прочь от своих могил.
На Галерной чернела арка[MVV82],
В Летнем тонко пела флюгарка[MVV83],
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.
Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам
Приближалась медленно тень,
Ветер рвал со стены афиши,
Дым плясал вприсядку на крыше
И кладбищем пахла сирень.
И, царицей Авдотьей заклятый,[MVV84]
Достоевский и бесноватый,
Город в свой уходил туман.
И выглядывал вновь из мрака
Старый питерщик и гуляка[MVV85],
Как пред казнью бил барабан...
И всегда в темноте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул[MVV86],
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил души
И в сугробах невских тонул.
Словно в зеркале страшной ночи
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек,
А по набережной легендарной
Приближался не календарный —
Настоящий Двадцатый Век[MVV87].
А теперь бы домой скорее
Камероновой Галереей
В ледяной таинственный сад,
Где безмолвствуют водопады,
Где все девять[MVV88] мне будут
рады,
Как бывал ты[MVV89] когда-то
рад.
Там за островом, там за садом
Разве
мы не встретимся взглядом
Наших прежних ясных очей,
Разве ты мне не скажешь снова
Победившее смерть слово
И разгадку жизни моей?[MVV90]
Глава четвертая и последняя
Любовь прошла и стали ясны
И близки смертные черты.[MVV91]
Вс. К.
Угол
Марсова поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет
прямое попадание авиабомбы в 1942 году.[MVV92] Горит высокий костёр. Слышны удары
колокольного звона от Спаса на Крови. На поле за метелью призрак дворцового
бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина:
Кто застыл у померкших окон,
На чьём сердце «палевый локон»,
У кого пред глазами тьма? —
«Помогите, ещё не поздно!
Никогда ты такой морозной
И чужою, ночь, не была!»
Ветер, полный балтийской соли,
Бал метелей на Марсовом поле
И невидимых звон копыт...
И безмерная в том тревога,
Кому жить осталось немного,
Кто лишь смерти просит у Бога
И кто будет навек забыт.
Он за полночь под окнами бродит,
На него беспощадно наводит
Тусклый луч угловой фонарь,—
И дождался он. Стройная маска
На обратном «Пути из Дамаска»[MVV93]
Возвратилась домой... не одна!
Кто-то с ней «б е з л и ц а
и н а з в а н ь я»...
Недвусмысленное расставанье
Сквозь косое пламя костра
Он увидел — рухнули зданья.
И в ответ обрывок рыданья:
«Ты — Голубка, солнце, сестра! —
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь м о е й вдовою,
А теперь...
Прощаться пора!»
На площадке пахнет духами,
И драгунский корнет со стихами
И с бессмысленной смертью в груди
Позвонит, если смелости хватит...
Он мгновенье последнее тратит,
Чтобы славить тебя.
Гляди:
Не в проклятых Мазурских болотах,
Не на синих Карпатских высотах[MVV94]...
Он — на твой порог!
Поперёк.
Да простит тебя Бог!
(Сколько гибелей шло к поэту,
Глупый мальчик: он выбрал эту,—
Первых он не стерпел обид,
Он не знал, на каком пороге
Он стоит и какой дороги
Перед ним откроется вид...)
Это я — твоя старая совесть
Разыскала сожжённую повесть
И на край подоконника
В доме покойника
Положила —
и на цыпочках ушла...
Послесловие
Всё в порядке: лежит поэма
И, как свойственно ей, молчит.
Ну, а вдруг как вырвется тема,
Кулаком в окно застучит,—
И откликнется издалёка
На призыв этот страшный звук —
Клокотание, стон и клёкот
И виденье скрещенных рук?..
Часть вторая
Intermezzo
(Решка)
...я воды Леты пью,
Мне доктором запрещена унылость.
Пушкин[MVV95]
In my
beginning is my end.
T.S. Eliot[MVV96]
Место
действия — Фонтанный Дом. Время — начало января 1941 г. В окне призрак
оснеженного клёна. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года,
разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот
свойственный каждому праздничному или похоронному шествию беспорядок — дым
факелов, цветы на полу, навсегда потерянные священные сувениры... В печной
трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело
спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать.
...жасминовый куст,
Где Данте шёл и воздух пуст.
Н.К.
1
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон
И ворчал: «Там три темы сразу!
Дочитав последнюю фразу,
Не поймёшь, кто в кого влюблён,
2
Кто, когда и зачем встречался,
Кто погиб, и кто жив остался,
И кто автор, и кто герой,—
И к чему нам сегодня эти
Рассуждения о поэте
И каких-то призраков рой?»
3
Я ответила: «Там их трое —
Главный был наряжен верстою,
А другой как демон одет, —
Чтоб они столетьям достались,
Их стихи за них постарались,
Третий прожил лишь двадцать лет,
4
И мне жалко его». И снова
Выпадало за словом слово,
Музыкальный ящик гремел,
И над тем флаконом надбитым
Языком кривым и сердитым
Яд неведомый пламенел[MVV97].
5
А во сне всё казалось, что это
Я пищу для кого-то либретто[MVV98],
И отбоя от музыки нет.
А ведь сон — это тоже вещица,
Soft embalmer[MVV99], Синяя
птица[MVV100],
Эльсинорских[MVV101] террас
парапет.
6
И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады
Издалёка заслышав вой.
Всё надеялась я, что мимо
Белой залы, как хлопья дыма,
Пронесётся сквозь сумрак хвой.
7
Не отбиться от рухляди пёстрой,
Это старый чудит Калиостро —
Сам изящнейший сатана[MVV102],
Кто над мёртвым со мной не плачет,
Кто не знает, что совесть значит
И зачем существует она.
8
Карнавальной полночью римской
И не пахнет. Напев Херувимской
У закрытых церквей дрожит.
В дверь мою никто не стучится,
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.
9
И со мною моя «Седьмая»[MVV103],
Полумёртвая и немая,
Рот её сведен и открыт,
Словно рот трагической маски,
Но он чёрной замазан краской
И сухою землёй набит.
10
Враг пытал: «А ну, расскажи-ка»,
Но ни слова, ни стона, ни крика
Не услышать её врагу.
И проходят десятилетья,
Войны, смерти, рожденья. Петь я
В этом ужасе не могу.
<11>[MVV104]
Торжествами гражданской смерти
Я по горло сыта — поверьте,
Вижу их, что ни ночь, во сне.
Отлучённою быть от ложа
И стола — пустяки! но негоже
То терпеть, что досталось мне.
<12>
Я ль растаю в казённом гимне?
Не дари, не дари, не дари мне
Диадему с мёртвого лба.
Скоро мне нужна будет лира,
Но Софокла уже, не Шекспира.
На пороге стоит — Судьба.
<13>
И была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут.
Между «помнить» и «вспомнить»,
други,
Расстояние, как от Луги
До страны атласных баут[MVV105].
<14>
Бес попутал в укладке рыться[MVV106]...
Ну а как же могло случиться,
Что во всем виновата я?
Я — тишайшая, я — простая,
«Подорожник», «Белая стая»,..
Оправдаться... но как, друзья?
<15>
Так и знай: обвинят в плагиате[MVV107]...
Разве я других виноватей?
Впрочем, это мне всё равно.
Я согласна на неудачу
И смущенье свое не прячу...
У шкатулки ж тройное дно.
<16>
Но сознаюсь, что применила
Симпатические чернила...
Я зеркальным письмом пишу,
И другой мне дороги нету —
Чудом я набрела на эту
И расстаться с ней не спешу.
<17>
Чтоб посланец давнего века
Из заветного сна Эль Греко[MVV108]
Объяснил мне совсем без слов,
А одной улыбкою летней,
Как была я ему запретней
Всех семи смертельных грехов.
<18>
И тогда из грядущего века
Незнакомого человека
Пусть посмотрят дерзко глаза,
Чтобы он отлетающей тени
Дал охапку мокрой сирени
В час, как эта минет гроза.
<19>
А столетняя чаровница
Вдруг очнулась и веселиться
Захотела. Я ни при чём.
Кружевной роняет платочек,
Томно жмурится из-за строчек
И брюлловским манит плечом[MVV109].
<20>
Я пилa её в капле каждой
И, бесовскою чёрной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой:
Я грозила ей Звёздной Палатой[MVV110]
И гнала на родной чердак —
<21>
В темноту, под Манфредовы ели[MVV111],
И на берег, где мёртвый Шелли,
Прямо в небо глядя, лежал,—
И все жаворонки всего мира
Разрывали бездну эфира[MVV112],
И факел Георг держал[MVV113].
<22>
Но она твердила упрямо:
«Я не та английская дама[MVV114]
И совсем не Клара Газуль[MVV115],
Вовсе нет у меня родословной,
Кроме солнечной баснословной,
И привёл меня сам Июль[MVV116].
<23>
А твоей двусмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве,
Я ещё не так послужу,
Мы с тобой ещё попируем,
И я царским своим поцелуем
Злую полночь твою награжу».
(Вой
в печной трубе стихает, слышны отдалённые звуки Requiem'a, какие-то глухие
стоны.
Это
миллионы спящих женщин бредят во сне).
<24>
Ты спроси у моих современниц,
Каторжанок, стопятниц[MVV117], пленниц,
И тебе порасскажем мы,
Как в беспамятном жили страхе,
Как растили детей для плахи,
Для застенка и для тюрьмы.
<25>
Посинелые стиснув губы,
Обезумевшие Гекубы[MVV118]
И Кассандры из Чухломы,
Загремим мы безмолвным хором,
Мы — увенчанные позором:
«По ту сторону ада мы».
Часть третья
Эпилог
Быть пусту месту сему...
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.
Анненский[MVV119]
Люблю тебя, Петра творенье!
Пушкин
Моему городу
Белая
ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного видно всё как
на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы
и поёт соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клён) выбито, и
за ним зияет чёрная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжёлые орудия. Но в
общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит:
Так под кровлей
Фонтанного Дома,
Где вечерняя бродит истома
С фонарём и связкой ключей,—
Я аукалась с дальним эхом,
Неуместным смущая смехом
Непробудную сонь вещей,
Где, свидетель всего на свете,
На закате и на рассвете
Смотрит в комнату старый клён[MVV120]
И, предвидя нашу разлуку,
Мне иссохшую чёрную руку,
Как за помощью, тянет он.
Но земля под ногой гудела,
И такая звезда[MVV121] глядела
В мой ещё не брошенный дом
И ждала условного звука...
Это где-то там — у Тобрука[MVV122],
Это где-то здесь — за углом.
(Ты не первый и не последний
Тёмный слушатель светлых бредней[MVV123],
Мне какую готовишь месть?
Ты не выпьешь, только пригубишь
Эту горечь из самой глуби —
Этой нашей разлуки весть.
Не клади мне руку на темя —
Пусть навек остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует,
И кукушка не закукует
В опалённых наших лесах...)
А за проволокой колючей,
В самом сердце тайги дремучей —
Я не знаю, который год —
Ставший горстью лагерной пыли,
Ставший сказкой из страшной были,
Мой двойник на допрос идёт.
А потом он идёт с допроса.
Двум посланцам Девки безносой
Суждено охранять его.
И я слышу даже отсюда —
Неужели это не чудо! —
Звуки голоса своего:
За тебя я заплатила
Чистоганом,
Ровно десять лет ходила
Под наганом,
Ни налево, ни направо
Не глядела,
А за мной худая слава
Шелестела
...А не ставший моей могилой,
Ты, крамольный, опальный, милый,
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих,
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в Эрмитажных залах,
Где со мною мой друг бродил[MVV124],
И на старом Волковом Поле,
Где могу я рыдать на воле
Над безмолвием братских могил.
Всё, что сказано в Первой части
О любви, измене и страсти,
Сбросил с крыльев свободный стих,
И стоит мой Город «зашитый»[MVV125]...
Тяжелы надгробные плиты
На бессонных очах твоих.
Мне казалось, за мной ты гнался,
Ты, что там погибать остался
В блеске шпилей, в отблеске вод.
Не дождался желанных вестниц...
Над тобой — лишь твоих прелестниц,
Белых ноченек хоровод.
А весёлое слово — дома —
Никому теперь не знакомо,
Все в чужое глядят окно.
Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке,
И изгнания воздух горький —
Как отравленное вино.
Все вы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучей рыбы[MVV126]
Я от злой погони спаслась
И над полным врагами лесом,
Словно та, одержимая бесом,
Как на Брокен ночной неслась...
И уже подо мною прямо
Леденела и стыла Кама,
И «Quo vadis?»[MVV127] кто-то
сказал,
Но не дал шевельнуть устами,
Как тоннелями и мостами
Загремел сумасшедший Урал.
И открылась мне та дорога,
По которой ушло так много,
По которой сына везли,
И был долог путь погребальный
Средь торжественной и хрустальной
Тишины Сибирской Земли.
От того, что сделалась прахом,
…………………………………
Обуянная смертным страхом
И отмщения зная срок,
Опустивши глаза сухие
И ломая руки, Россия
Предо мною шла на восток.[MVV128]
И себе же самой навстречу
Непреклонно в грозную сечу,
Как из зеркала наяву,—
Ураганом — с Урала, с Алтая,
Долгу верная, молодая,
Шла Россия спасать Москву.
Послесловие
Я гашу те заветные свечи,
Мой окончен волшебный вечер, —
Палачи, самозванцы, предтечи
И, увы, прокурорские речи,
Всё уходит — мне снишься ты.
Доплясавший своё пред
ковчегом,
За дождём, за ветром, за снегом
Тень твоя над бессмертным брегом,
голос твой из недр темноты.
И по имени — как неустанно
Вслух зовёшь меня снова... «Анна!»
Говоришь мне, как прежде, — «Ты».
13 мая 1963. Комарово
Холодно, сыро, мелкий дождь.
|
|
|
|
|
|
|
|
