Виктор Астафьев.

Ловля пескарей в Грузии

  Адольфу Николаевичу Овчинникову
 
 
 Было время, когда я ездил с женою и без нее в писательские дома
творчества и всякий раз, как бы нечаянно, попадал в худшую комнату, на
худшее, проходное место в столовой. Все вроде бы делалось нечаянно, но так,
чтобы я себя чувствовал неполноценным, второстепенным человеком, тогда как
плешивый одесский мыслитель, боксер, любимец женщин, друг всех талантливых
мужчин, в любом доме, но в особенности в модном, был нештатным
распорядителем, законодателем морали, громко, непрекословно внушал всем, что
сочиненное им, снятое в кино, поставленное на театре — он подчеркнуто это
выделял: "на театре", а не в театре! — создания ума недюжинного, таланта
исключительного, и, если перепивал или входил в раж, хвастливо называл себя
гением.
 Когда в очередной раз меня поселили в комнате номер тринадцать, в конце
темного сырого коридора, против нужника, возле которого маялись дни и ночи
от запоров питии времен Каменского, Бурлюка, Маяковского, имеющие
неизгладимый след в литературе, но выжитые из дому в казенное заведение
неблагодарными детьми, Витя Конецкий, моряк, литератор, человек столь же
ехидный, сколь и умный, заметил, что каждому русскому писателю надо пожить
против творческого сортира, чтобы он точно знал свое место в литературе.
 В последний мой приезд в творческий дом располневшая на казенных харчах
неряшливая поэтесса, в треснувших на бедрах джинсах, навесила, почти
погрузила кобылий зад в мою тарелку с жидкими ржавыми щами, разговаривая про
Шопенгауэра, Джойса и Кафку с известным кинокритиком, панибратски называя
его Колей, и вот тогда я, как и всякий русский человек, упорно надеющийся
пронять современное общество покладистостью характера, смирением неприхотли-
вого нрава, окончательно решил не утруждать собою дома творчества, а
придерживаться отечественной морали: "Хорошо на Дону, да не как на дому".
 Но то, о чем я хочу поведать, произошло в ту наивную пору, когда я еще
не терял надежды усовестить литфондовских деятелей, думал: хоть однажды они
ошибутся да и расположат меня по-человечески. Нет, ни разу не ошиблись!
Забалованный лестью, истерзанный гениями и истерическими писательскими
женами, директор Дома творчества поместил нас с женою в комнате с видом на
железную дорогу, где жили родственники писателей, какие-то пьющие кавказцы,
начальник похоронного бюро Союза писателей, разряженный под Хемингуэя, и
другие важные деятели творческих организаций. На солнечном Кавказе нас с
женою так ловко и в такую дыру законопатили, что солнца, как в зимнем
Заполярье, совсем не видно было, разве что на закате — чтоб мы его вовсе не
забыли; вожделенное море располагалось под другими окнами, возле других
корпусов.
 С тех пор, вот уж лет двадцать, живу и работаю я по русским деревням,
не потребляю более в домах Литфонда бесплатную капусту, свеклу и морковку,
способствующую пищеварению и умственности.
 Так вот, когда я отбывал "срок" в комнате окнами отнюдь не на утреннюю,
свежестью веющую зарю и не на море, — внизу, в вестибюле административного
корпуса, поднялся скандал. Я подумал, что явился очередной гений и требует
апартаментов согласно своему таланту. Каково же было мое изумление, когда я
увидел внизу двух разгневанных людей кавказского происхождения: один —
директор Дома творчества, в другом я узнал своего сотоварища по Высшим
литературным курсам — свана Отара. Человек с тяжеловатым лицом, со
сросшимися на переносье бровями, молчаливый, почти не пьющий, но всегда всех
угощающий, он единственный из всех курсантов носил галстук зимой и летом, в
непогоду и в московскую пыльную жару, всегда был опрятен, вежлив и раз —
единственный раз — сорвался, показав взрывную силу духа и мощь характера
сына кавказских гор.
 В нашей группе учился армянин, выросший в Греции. Возвратившись в отчий
край, он считал, что, коли был приобщен к культуре Древней Эллады, стало
быть, может поучать людей круглосуточно, и занимал собою большую часть
времени, выступая в классе по вопросам философии, искусства, экономики,
соцреализма, русского языка, европейской культуры. В это время курсанты
занимались кто чем, большей частью рисовали в блокнотах головки и ножки
девочек, читали газеты. Алеша Корпюк, тоже говорун беспробудный, листал
польские журналы с полуприличными карикатурами; сидевший от меня по левую
руку азербайджанец Ибрагимов писал стихи, справа налево, упоенно начитывал
их себе под нос. Были и те, что играли в перышки и спички, писали короткие,
информационного характера, письма домой и пылкие, порою в стихах, — своим
новым московским возлюбленным. Но большей частью курсанты дремали, напрочь
отклонившись от умственных наук и от голоса оратора, аудитория нет-нет да и
оглашалась храпом, тут же испуганно обрывающимся.
 И один, только один человек, как оказалось, в классе внимал пришельцу
из Эллады и, внимая, накалялся, в сердце его накапливался взрыв протеста. В
середине урока философии, совсем уж черный от тяжкого гнева, Отар громко
захлопал партою, с вызовом взял стопку книг под мышку, высокий, надменный,
дымящийся смоляным дымом, отправился из аудитории, громко, опять же с
вызовом, топая башмаками.
 Народ проснулся, оратор смолк. Преподаватель философии, добрейшая
старая женщина, обиженно часто заморгала:
 — Ну товарищи! Ну, я понимаю... может, я недостаточно глубоко освещаю
вопросы философии, но я — преподаватель... я, наконец, женщина. Если вы
заболели или что, так спросите разрешения...
 — Извините! — мрачно уронил Отар и, вернувшись на середину класса,
тыкал пальцем в пол, не в состоянии что-либо молвить дальше, глаза его
сверкали из разом обросшего бородою лица: — Я приехал... Я приехал... —
наконец вырвалось из стесненной груди. — Я приехал Москву из радной Грузыя
слушат профессор, слушат акадэмик, слушат преподаватэл, но не этот... —
далее последовали непереводимые слова.
 С этими словами Отар грохнул дверью и удалился.
 Слушатели Высших литературных курсов упали под парты. Певец из Эллады
пытался что-то сказать, но, так как был, кроме всего прочего, еще и заикой,
сказать ему ничего не удавалось.
 Какое-то время на занятиях он не появлялся: болел или ходил в
проректорат — жаловаться на национальный выпад. Отар, еще более смурной, но
прибранный, сидел непоколебимо за партой и реденько сгибался, чтобы занести
в блокнот глубокие мысли и умные высказывания преподавателей.
 И вот этот самый Отар, собрат по курсам, с руками в оттопыренных
карманах смятых брюк, со спущенным почти до пупа галстуком, обнажившим
волосатую грудь, со шляпою набекрень, с цигаркою в зубах, пер на директора
Дома творчества грудью. А тот, привыкший, чтоб с него пушинки снимали, пер
на Отара брюхом и все орал, брызгая слюной. Они уже брались за грудки, когда
я вклинился меж ними, растолкал их, и Отар, гордый сын высоких заснеженных
гор, начал орать на меня:
 — Ты зачэм здэс живешь?! Зачэм? Ты зачэм не убьешь этого дурака?
Зачэм? Тебе мало моего дома? Мало тэсят комнат! Я построю тэбе одиннадцат. Я
помешшу тебя лучший санаторий Цхалтубо! Тебе не надо Цхалтубо? Надо этот
поганый бардак?.. Знакомься: мой брат Шалва, — показал он на скромно
стоявшего в отдалении молодого человека. — А это моя жена, — махнул он на
женщину, одетую в темное, в еще большем отдалении стоявшую, совершенно
бледную от испуга. — Я приехал за тобой. Хочу, чтоб ты увидел Грузыя нэ в
кино, грузын нэ на базаре...
 Я поскорее повел, да что повел, потащил гостей вверх по лестнице, в
свое "помещение". На ходу затягивая галстук, отыскивая, куда бы бросить
окурок, Отар оглянулся и погрозил пальцем директору, которого тут же
окружили щебечущие дамочки, одна из них вытряхивала валидол на ладонь. Но
директор, все еще трясясь от гнева, капризно отстранял руку
благожелательницы.
 — Мы еще встрэтимся с тобой, образина! — крикнул Отар сверху. Не зря
он два года вкушал московский хлеб, толкался среди русских — какое точное,
разящее слово почерпнул из кладезя нашего великого языка.
 — У тебя, конечно, нечего випыт? — войдя в нашу комнату и упав в
кресло с протертой творческими задами грязной обшивкой, произнес Отар и, не
дожидаясь моего ответа, приказал: — Шалва!
 У меня было, как я считал, хорошее грузинское вино "Псоу".
 — Это сака, ее пьют курортники! — небрежно отмахнулся гость от моего
угощения.
 Было что-то неприятное в облике и поведении Отара. Когда, где он
научился барственности? Или на курсах он был один, а в Грузии другой,
похожий на того всем надоевшего типа, которого и грузином-то  не
поворачивается язык назвать. Как обломанный, занозистый сучок на дереве
человеческом, торчит он по всем российским базарам. вплоть до Мурманска и
Норильска, с пренебрежением обдирая доверчивый северный народ подгнившим
фруктом или мятыми, полумертвыми цветами. Жадный, безграмотный, из тех, кого
в России уничижительно зовут "копеечная душа", везде он распоясан, везде с
растопыренными карманами, от немытых рук залоснившимися, везде он швыряет
деньги, но дома учитывает жену, детей, родителей в медяках, развел он
автомобилеманию, пресмыкание перед импортом, зачем-то, видать, для
соблюдения моды, возит за собой жирных детей, и в гостиницах можно увидеть
четырехпудового одышливого Гогию, восьми лет от роду, всунутого в джинсы, с
сонными глазами, утонувшими среди лоснящихся щек.
 Запыхавшийся Шалва приволок две корзины, и молчаливо сидевшая, опять же
в отдалении, жена Отара тенью заскользила по комнате, накрывая облезлый,
хромой стол, испятнанный селедками, заляпанный бормотухой, съедающей любой
лак, любую краску. Для приличности мы его прикрыли курортной газетой.
 В несезонное время дома творчества писателей отдаются летчикам,
шахтерам, машиностроителям, и они тут веселят сами себя чем могут, потому
как нет в писательских заведениях ни массовика-затейника, ни радио в
комнатах, ни громких игр, ни танцев, ни песен. Кино, да и то старое, бильярд
с обязательно располосованным сукном, библиотека, словно в богадельне,  с
блеклой, вроде бы тоже из богадельни выписанной библиотекаршей, у которой
всегда болеет ребенок и по этой причине она выдает и собирает книжки очень
редко.
 За столом, заваленным разной зеленью, была зелень даже чернильного
цвета, которую наш брат и не знает, как и с чем едят; выяснилось, что
столкновение Отара с директором произошло как раз из-за раздрызганного
внешнего вида моего гостя. Увидев Отара, директор Дома творчества индюком
налетел на него:
 — Вам тут не притон!
 — В притоне приличней! — Отар ему сквозь зубы. Я сказал Отару, что
ему, отцу четырех детей, уроженцу Сванетии, жителю сельской местности, не
пристало держать себя развязно и что на сей раз начальник этого хитрого
заведения прав, одернув его, но орать и за грудки браться не надобно ни
тому, ни другому.
 — Вот сядем в машину, поедем по асфальту, потом сельскими дорогами,
под нашим бодрым грузинским солнцем — распояшешься и ты, — мрачно заверил
меня Отар.
 
 
 Через пару часов мы уже катили в сторону Сухуми и дальше. За рулем
сидел и ловко, но без ухарства и удали вел машину Шалва — помнил он частые
могилы по обочинам дорог, где нашли последний приют подгулявшие "мальчики",
гоняющие машины на пределе всех скоростей, и обязательно в гуще движения
изображая потомков храбрых джигитов, павших, правда, не ради пустой забавы
— за свою землю павших, за детей и матерей, за свой народ.
 Отар, взявшийся показывать нам путь и рассказывать обо всем, что мы
увидим, упорно молчал, пока мы мчались по курортному побережью, и только в
Зугдиди, резко выбросив недокуренную цигарку в приоткрытое окно, произнес;
 — Вот самый богатый город Грузии. Здесь можно купит машину, лекарство,
самолет, автомат Калашникова, золотые зубы, диплом отличника русской школы и
Московского университета, не знающего ни слова по-русски, да и по-грузински
тоже.
 Отар смолк и еще больше помрачнел. Мы были уже за перевалом, верстах в
ста от моря. Ехали трудно и медленно, по пыльной и ухабистой дороге, с
неряшливо и скупо засыпанными гравием ямами, колеями, выбитыми колхозными
тракторами и машинами до глубины военных траншей, вымоинами, выбоинами, ну,
прямо как на нашем богоспасаемом Севере, а по берегу-то моря все вылизано,
почищено, прикатано, приглажено, музыка играет, девочки гуляют, цветы
цветут, джигиты пляшут, птички поют...
 По обе стороны дороги трепались оснастые лохмотья кукурузы, табака и
ощипанных роз, кое-где поля реденько загораживало деревцами, мохнатыми от
пыли и инвалидно-сниклыми. Глупая, веселая мордаха стихийно и не ко времени
выросшего подсолнуха-самосевки, нечаянно затесавшегося в чужую компанию,
реденько радовала глаз. Набегающие на нас селения жили размеренной,
несуетной жизнью. Сельские дома, строенные все больше из ракушечника и
серого камня, были велики по сравнению с нашими, много на них было каких-то
надстроек, террас, веранд, подпорок, а вот окон меньше, чем в российских
домах, где солнце ждут и ловят со всех сторон, а здесь порой спасаются
глухими стенами от зноя и света. Возле домов ворошились и сидели в пыли
куры, злобно дергали головами и болтали блеклыми, вислыми гребнями и
подбородками, напоминающими порченое сырое мясо, индюки. Шлялись по улицам
волосатые, тощие свиньи с угольниками на шее да выдергивали из заборных
колючек какую-то съедобную растительность костлявые коровы со свалявшейся на
спинах шерстью и с вымечком с детский кулачок. Собаки-овчарки в нашей
лагерной местности куда крупнее, статней и сытей грузинских коров.
 Две-три магнолии средь селения; старая чинара с пустой серединой и
вытоптанными наружу костлявыми кореньями; выводок тополей возле конторы и
магазина с распахнутыми дверями; низкорослые, плохо ухоженные садики за
низкими каменными оградами, ощетинившиеся ежевичником, затянутые ползучим
вьюнком, вымучившим две-три воронки цветков; деревца с обугленно-черными
плодами гранатов, треснутыми в завязи, похожие на обнаженные цинготные
десны; усталые мальвы под окнами; колодец с серым срубом за домами; никлый
дымок из каменного очажка, сложенного средь двора; зеленой свежестью
радующие глаз ровные грядки чая по склонам гор; желтые плешины убранных
хлебных полей или ячменя, какое-то просо или другое растение, из которого
делают и везут к нам веники; древнее дерево, может, дуб, может, клен, может,
бук, а может, реликтовое, со времен ледников оставшееся растение, облаком
означившееся на холме и быстро надвигающееся на нас. Голуби, стайками
порхающие по полям; меланхоличный хищник, плавающий в высоте, обесцвеченной
до блеклости ослепительным солнцем.
 Тихая, хорошо потрудившаяся, усталая от зноя и безводья пустынная
земля, еще не вспаханная плугом, не исцарапанная бороной и не избитая
мотыгой, миротворно отдыхала от людей и машин.
 Ручьи, реки остались в горах и предгорьях, ручьи с намойными отлогими
косами, говорливые, даже яростные — в горах, в ущельях, с
необузданно-нравными гривами пены, — они много пасли и питали возле себя по
холмам и низинам всякой растительности, садовой и огородной роскоши, среди
которой пышными золотистыми шапками цвело неведомое мне и невиданное
растение.
 — Амэриканский подарок! — во второй раз разжал рот Отар, услышав мои
бурные восторги насчет цветка, выкинул сигарету и, тут же закурив другую,
снизошел до пояснения.
 В сорок четвертом году в предгорьях формировался или пополнялся после
героического рейда кавалерийский корпус. В Батуми поступал овес из Америки
— для военных лошадей, и вместе с овсом прибыло вот это растение. Сначала
на него никто не обращал внимания, потом им любовались и тащили по садам,
потом, когда он, паразит, как и полагается янки, захмелел, задурел на чужой
на кавказской стороне, начал поражать собою лучшие земли, сжирать поля,
чайные и табачные плантации, сады и огороды, — спохватились, давай с ним
бороться, но поздно, как всегда, спохватились: заокеанский паразит не дает
себя истребить, плодится, щупальцами своими, которые изруби на куски — и
кусочки все равно отрастут, ползет во тьме земли, куда растению хочется.
Круглый год трясет веселыми кудрями, качает золотистой головой, пуская
цветную пыль и ядовитые лепестки по вольному приморскому ветру, по
благодатной земле, клочок которой тут воистину дороже золота.
 Н-да, подарочек! То цветочек с овсом, то колорадский жук с картошкой,
то варроатоз на пчел, то кинокартиночка с голыми бабами-вампирками, то
наклепка на форменные штаны переучившемуся волосатому полудурку с надписью
отдельного батальона, спалившего живьем детей в Сонгми, — буржуи ничего нам
даром не дают, все с умыслом.
 
 
 А по Грузии катил праздник. Был день выборов в Верховный Совет, и по
всем дорогам, приплясывая, шли, пели, веселились грузины, совсем не такие,
каких я привык видеть на базарах, в домах творчества или в дорогих пивнушках
и столичных гостиницах.
 — Вот, смотри! — облегченно вздохнув, махнул мне на дорогу Отар, и,
откинувшись на спинку сиденья, как бы задремал, давши простор моему глазу.
— Смотри на этот Грузыя, на этот грузын. Народ по рукам надо знать, которые
держат мотыгу, а не по тем, что хватают рубли на рынку. Тут есть генацвале,
которые с гор спускаются на рынок, чтоб с народом повидаться, — два-три
пучка зелени положит перед носом, чтоб видно было, не напрасно шел. Цц-элый
дэн просидит, выпит маленько з друззами, поговорит, на зэлэн свою лицом
поспит, потом бросит ее козам и отправится за тридцать километров обратно и
ц-цэлый год будет вспоминать, как он хорошо провел время на рынку...
 Более Отар ничего не говорил до самой ночи, до остановки возле горного
ключа, обложенного диким, обомшелым камнем и полустертыми надписями на нем и
стаканом на каменном гладком припечке. И потом, когда мы уже в полной и
плотной южной темноте одолевали перевал за перевалом, гору за горой, —
всюду, как бы отдавая дань священному  роднику, останавливались отведать
чистой, из земной тверди сочащейся воды, и, кажется, именно тогда, у
прибранных родников, с чужими, но всякому сердцу близкими надписями — на
родниках не пишут плохих, бранных слов, не блудословят, не кощунствуют,
излагая корявые мысли казенными стихами, как это случается порой на святом и
скорбном месте, называемом могилой, даже братской, — именно тогда, у
родников, проникла в мое сердце почтительность к тому, что зовется древним,
уважительным словом — влага. Живая влага, живой плод, живые цветы — не они
ли, напоив живительной влагой, остановили человеческое внимание на себе,
заставили существо на двух ногах залюбоваться собой и освободить место в
голове и в сердце для благоговейных чувств, а затем и мыслей, и к дикому
зову самца к самке живым током крови прилило чувство нежности, усмиряющей
необузданную страсть, и еще до появления огня, все и всех согревающего, но в
то же время все и всех сжигающего, вселилось в человека то, что потом
названо было любовью, что облагородило и окрасило его разум и чудовищный
огонь превратило в семейный очаг, горящий теплым золотоцветом, ныне, правда,
едва уже тлеющий.
 И грустное, горькое недоумение охватило меня и охватывало потом у
каждого ухоженного кавказского родника, — на моей родине, возле моего села
родники давно умолкли, возле одного еще сохранился лоточек, но родник стих.
Последний родник на окраине моего родного села был придушен лесхозовским
трактором, мимоходом, гусеницей заткнувшим его желтый, песчаный, словно у
птенца, доверчиво открытый рот. Так немилое, лишнее дитя прикидывала в
старину по глухим российским местам подушкой и задушивала — из-за нужды,
из-за блуда или боязни позора — родившая его мать. Наверху, на утесах под
видом окультуривания леса, обрубили, оголили камень, издырявили бурами все
вокруг, отыскивая дешевую быстродоступную нефть или другие необходимые в
хозяйстве металлы, минералы, руды. Уж и не поймешь, не разберешь, кто, чего,
и зачем ищет, рыская по Сибири. Но все при этом бурят, рубят, жгут, рвут,
уродуют бульдозерами, пластают ножами скреперов и многорядных плугов кожу
земли, крошат в щепу лес, делая на месте тайги пустоши, полыхающие пожарами
даже весенней и осенней порою, бесстыдно заголяют пестренький летом, а зимой
белый подол тундры; используют горные речки вместо лесовозных дорог и,
разгромив, растерзав их, бросают в хламе, в побоях, в синяках, в ссадинах,
будто арестантской бандой изнасилованную девушку, тут же поседевшую,
превратившуюся в оглохшую, некрасивую, дряхлую старуху, всеми с презрением
оставленную, никому не нужную, забытую.
 
 
 В селение Гвиштиби, под Цхалтубо, мы приехали на рассвете и проспали до
обеда в просторном и прохладном доме, погруженном в тишину, хотя было в нем
четверо детей, да еще мать Отара, жена, брат и сам Отар. Принадлежа к
безмолвной расе, мать, жена и девочка Манана во время завтрака за стол не
садились, как заспинные холуи, они тенями скользили вокруг стола, незаметно
меняли тарелки, подтирали стол, наливали вино.
 Я сказал Отару, что он все-таки писатель, в Москве учился, что не все
кавказские обычаи, наверное, так уж и хороши, как ему кажется, особенно это
заметно сейчас, на исходе  разнузданного двадцатого века. Во время обеда
женщины оказались за столом, но они были так скованы, так угодливо-улыбчивы,
так мало и пугливо ели и так спешили, пользуясь любым предлогом выскользнуть
из-за стола, что я, на себе испытавший, каково быть впервые за "чужим"
столом, когда из подзаборников превратился в детдомовца и прятал руки,
порченные чесоткой, под клеенкой, боясь подавиться под десятками
пристальных, любопытных глаз, более не настаивал на присутствии женщин за
общим столом. Они с облегчением оставили нашу компанию и мимоходом,
мимолетом, тоже "незаметно", питались тем, что оставалось от мужчин.
 Мы побывали в гостях у очень приветливого, начитанного и серьезного
человека — сельского учителя Отара, бывшего уже на пенсии и жившего в
соседнем селе. Там я, чтобы поддержать вселюдную молву о стойкости и
кондовости сибирского характера, выпил из серебряного рога такую дозу
домашнего вина, что два дня лежал в верхней комнате дома, слушая радио,
музыку, читал книги и по причине пагубной привычки своего народа не попал на
стоянку динозавров, которую охранял дивный человек и ученый по фамилии
Чебукиани; не попал также к родственникам Отара, не ходил по многочисленным
его друзьям и накопил силы к святому и древнему месту — в монастырь Гелати,
затем в Ткибули, к дяде Васе, который завалил Отара телеграммами, осаждал
звонками, угрожая, что если он, Отар, и на этот раз не побывает с русским
почтенным гостем у него, у дяди Васи, тогда все, тогда неизвестно, что
будет, может, он, дядя Вася, и помрет от горя и обиды.
 Дядя Вася приходился как бы родней Отару или старым другом. Дочь дяди
Васи была замужем за Георгием, который вместе с Шалвой служил в армии на
Урале, сам дядя Вася работал когда-то в типографии наборщиком, где
печаталась первая книжка Отара; может, жена Отара была его племянницей, одно
ли из дитяток Отара было крестником дяди Васи, или что-то их связывало и
роднило — я совсем запутался. Чтобы разобраться в грузинских друзьях и
родичах, надо самому побыть грузином, иначе надсадишься, заблудишься в этой
кавказской тайге. Иди уж без сопротивления, куда велят, езжай, куда везут,
делай, что скажут, ешь и пей чего подают.
 
 
  Мы ехали долго, по уже богатой, даже чуть надменной земле, где реже
попадались путники с тяжелыми мотыгами, в выгоревшей до пепельной серости
черной одежде, реже видели согбенные женские спины на чайных плантациях,
дремлющих на ходу, облезлых от работы осликов, запряженных в повозку с
непомерно огромными, почти мельничными колесами, меж которых дремал, опустив
седые усы и концы матерчатой повязки на голове, давно не бритый генацвале,
пробуждающийся, однако, на мгновение для того,  чтобы приветствовать
встречных путников, как ни в чем не бывало звонко крикнуть: "Гамарджоба!" —
и тут же снова погрузиться в дорожный сон на шаткой, убаюкивающей телеге;
реже плелись с богомолья старые, иссохшие, печальные женщины, словно
искупающие вину за всех нахрапистых, невежливых людей, они кланялись
путникам до пыльной земли. Не бродили по здешним полям, не стояли недвижно
средь убранных пашен костлявые быки, коровы, всеми брошенные клячи, бывшие
когда-то конями, может, и жеребцами джигитов, да уже не помнили ни они, ни
джигиты об этом, но, глядя в синеющие на горизонте перевалы, может, и далее
их, что-то силились вспомнить из своей судьбы покорные, сами себя забывшие
животные.
 Все чаще и чаще встречь нам с ошарашивающим ахом пролетали машины,
волоча за собою хвосты дыма и пыли. Ближе к Кутаиси, в пыли, поднятой до
неба, зашевелился сплошной поток машин. Меж ними, разрывая живую, грохотом
оглушающую, чудовищную гусеницу, еще гуще, выше подняв тучу пыли, хрипели и
рвались куда-то дикие мотоциклы с дикими молодцами за рулем, одетые в
диковинные одежды из кожзаменителей, в огромные краги, в очки, изготовленные
а-ля "мафиози", все чаще и чаще оглашали воздух древней страны сирены машин,
расписанных или обклеенных иностранными этикетками и изречениями, с
обязательной обезьянкой на резинке перед ветровым стеклом, с предостерегающе
ерзающей по стеклу, вроде бы у дитя отрубленной рукой, с пестрым футбольным
мячом, катающимся у заднего стекла, как бы по нечаянной шалости туда
угодившим.
 Среди многих остроумных и ядовитых анекдотов, услышанных в Грузии, где
главными и самыми ловкими персонажами выступали гурийцы, густо населяющие
грузинскую землю, как бы после вселенской катастрофы  окутанную пылью, более
других мне запомнился такой вот: большевик, по имени Филипп, в горном селе
агитировал гурийцев в колхоз, и такой он расписал будущий колхозный рай,
такое наобещал счастье и праздничный коллективный труд, что старейшина села,
обнимая агитатора, с рыданием возгласил: "Дорогой Филипп. Колхоз такой
хороший, а мы, грузины, такие плохие, что друг другу не подходим..."
 Глядя на поток машин, на этот обезьяний парад пресыщенного богатствами
младого поколения гурийского племени, я тоже возопил:
 — Дорогой Отар! Кутаиси — город такой богатый и такой роскошный, а
мы, русские гости, такие бедные и неловкие, что друг другу не подходим.
 Отар величественно кивнул головой, и мы миновали Кутаиси, и правильно
сделали, потому что сэкономили время для священного места — Гелати[MVV1] , попав
туда с неиспорченным настроением, с неутомленным глазом и недооскорбленной
душой.
 Мы долго поднимались в горы — сперва на машине, затем пешком по
каменистой тропе, выбитой человеческими ногами. На тропе от ног получился
желоб, и камень был перетерт в порошок: сюда много людей ходило и теперь
ходит.
 Однако в тот день в полуденный час на горе возле монастыря оказалось
малолюдно. Служка, седой, блеклый, с выветренным телом, одетый словно бы не
в одежды, а в тоже изветренное, птичье перо, поклонился нам, что-то спросил
у Отара и отошел на почтительное расстояние. Ничего нам растолковывать и
показывать не надо, догадался он, или ему сказал об этом Отар, как скоро
выяснилось, превосходно знающий историю Гелати
 

 
 Ничего не тревожило слепящим зноем окутанную горную вершину с
выгоревшей травкой, обнажившей колючки, потрескавшийся камешник, скорлупки
от белеющих древних строений из ракушечника. Ослепшее от времени, молчаливое
городище с полуобвалившимися каменными стенами рассыпалось по горе и
срасталось с горами, с естеством их. Вокруг городища и оно само — все-все
почти истлело, обратилось белым и серым прахом, и только храм, как бы
отстраненный от времени и суеты мирской, стоял невредимый среди горы,
отчужденно и молчаливо внимая слышным лишь ему молениям земным и звуку
горних, глазу недоступных пространств.
 — Первая национальная академия, — пояснил нам Отар. — По давнему
преданию, здесь, в академии, учился ликосолнечный, но веки веков великий сын
этой земли Шота Руставели, значит, и молился о спасении души своей и нашей,
в этом скромном и в чем-то неугаданно-величественном храме.
 Высокие слова, употребляемые Отаром здесь, не резали слух, ничто здесь
не резало слух, не оскорбляло глаз и сердце, и все звуки и слова,
произносимые вполголоса и даже шепотом, были чисты и внятны.
 Старые стены и развалины академии курились сизой, дымчатой
растительностью, несмело наползающей на склоны гор по расщелинам и поймам
иссохших ручьев. Бечевки вьющегося, сплетенного почти в сеть растения
свисали со стен, и могильно-черные ягоды, которые не клевали даже птицы,
гробовым светом раскрошили и вобрали в себя белую пыль, заглушили и утишили
все, что могло резать глаз, играть светом, цвесги и быть назойливым.
 

 
 Над всем поднебесным миром царствовал собор с потускневшим крестиком на
маковице, собор, воздвигнутый еще царем Давидом-строителем в непостижимо
далекие, как небесное пространство, времена. На плите, тонн в пять весом,
помеченной остроконечным знаком каменных часов, которую будто бы занес в
горы на своей спине царь-созидатель и собственноручно вложил в стену храма,
не было ни единой трещинки, щели, и казалась она отлитой из бетона вчера или
месяц назад в каком-нибудь ближнем городишке, на современном заводе,
работающем со знаком отличного качества.
 Есть вымыслы, есть легенды, которые правдивей всякой правды, и выше
всех высоких речей, честнее и чище нашей суетной истины, приспосабливаемой к
любому дуновению переменчивого ветра, к смраду блудных слов и грешных
мыслей. Деяние творца, пронзающее небесное время и земное зло, — есть самое
великое из того, что смог и может человек оставить на земле и что
заслуживает истинного, благоговейного почитания.
 Все замерло, все остановилось в Гелати. Работает лишь время,
неуловимое, неостановимое, быстротекущее время, оставляя свои невеселые меты
на лицах людей, на лике земли и на творениях рук человеческих, в том числе и
на храме Гелати.
 
 У входа в храм дарница — огромное деревянное дупло, куда правоверные,
поднявшиеся в горы поклониться Богу и памяти родных, — складывали дары
крестьянского труда: хлебы, фрукты, кусочек сушеного мяса, козьего сыра.
Дупло источено, издолблено градом и птицами, изветрено, иссушено, однако все
еще крепко и огромно, словно мамонтова кость, гулкое с коричневыми и серыми
щелями, похожими на жилы; дупло не меньше, чем в пять обхватов, но
произросло из того самого орешника, что прячется в тень больших дерев по
логам да оврагам среднерусских лесов и годно лишь на удилища. Как сплелся
целою рощею в единый ствол нехитрый кустарник? — секрет природы. Еще один!
В лесу сотворилось чудо, его отыскали миряне и употребили во славу Господню,
во благо удивленных и благодарных людей.
 Неподалеку от дарницы вкопан в землю огромный керамический сосуд — все
для тех же подношений, но уже вином. Керамическая крышка куда-то запропала,
накрыт он ржавою крышкой производства казенных умельцев нынешних времен.
Сосуд был пуст, лишь на дне его маслянилась пленка дождевой воды и ужаленно
из нее метнулась ударенная внезапным светом, словно бы переболевшая
желтухой, слепая лягушка, метнулась и, беспомощно скребясь вялыми лапками о
стенку тюрьмы-сосуда, обреченно сползла на дно, припала брюхом к мутной
водице.
 Я быстро захлопнул крышку чана и постоял среди двора, изморщенного
тропами и дорожками. Трава-мурава упрямо протыкалась в щели троп, западала в
выбоины, переплетаясь, ползла по человеческим следам, смягчая громкую
поступь любопытного человека. Мурава в Грузии красновато-закального цвета,
крепка корнями и стеблями, обильна семенами. Сплетаясь в клубки, траве
удается выстоять против многолюдства, приглушить топот туристов, сделать
мягче почву под стопами старцев, перед уходом в мир иной крестящих себя,
собор, целующих отцветшими губами священные камни Гелати, срывающих стебелек
трудовой и терпеливой травы, чтобы положить его под подушку в домовину, чтоб
унести с собой в мир иной земное напоминание о родине — единственной,
неизменной, мучительной и прекрасной.
 В чистом и высоком небе качался купол собора, над ним летел живым
стрижом крестик, и вспомнилось, не могло не вспомниться в ту минуту: "Синий
свет, небесный свет полюбил я с ранних лет..." — стихи, как этот крестик в
вышине, легкие, всякому уму и памяти доступные — стихи Бараташвили, —
современника и наперсника по судьбе русского поэта- горемыки Алексея
Кольцова.
 Кланяйтесь, люди, поэтам и творцам земным — они были, есть и останутся
нашим небом, воздухом, твердью нашей под ногами, нашей надеждой и упованием.
Без поэтов, без музыки, без художников и созидателей земля давно бы оглохла,
ослепла, рассыпалась и погибла. Сохрани, земля, своих певцов, и они
восславят тебя, вдохнут в твои стынущие недра жар своего сердца, во веки
веков так рано и так ярко сгорающего, огнем которого они уже не раз
разрывали тьму, насылаемую мракобесами на землю, прожигали пороховой дым
войн, отводили кинжал убийц, занесенный над невинными жертвами. Берегите,
жалейте и любите, земляне, тех избранников, которые даны вам природой не
только для украшения дней ваших, в усладу слуха, ублажения души, но и во
спасение всего живого и светлого на нашей земле. Быть может, им — более
надеяться не на кого —  удастся остановить руку современного убийцы с
бомбой, занесенную над нашей горькой головой.
 Где-то обрякнуло и тут же сконфуженно замерло железо. Горы поскорее
вобрали в себя, укрыли в немоте гранита этот неуместный звук. В настенных
зарослях, среди черных ягод, пела птица-синица, вещая скорый дождь, и
по-российски беззаботно кружился, заливался над одичалым садом жаворонок да
стрекотали и сыпались отрубями из-под ног в разные стороны, на лету
продолжая стрекотать, мелкие козявки, похожие на кузнечиков...
 Жизнь продолжалась, привычная, непритязательная, святая и грешная,
мучительная и радостная — в Гелати верилось: никто ее погубить и исправить
не может. Никто не смеет навязывать свою жизнь, свои достоинства, пороки,
радости, слезы и восторги. У каждого человека своя жизнь, и если она не
нравится кому-то, пусть он, этот кто-то, пройдет сквозь голод, войны, кровь,
безверие, бессердечность и вернется из всего этого, не потеряв уважение не
только к чужой жизни, но и к своей тоже, ко всему тому, что ей выпадает, а
выпадает ей дышать не только дымом пороха, отгаром бензина, но случается
подышать и святым воздухом, в святом месте, здесь ли вот, в Гелати, возле
собора, в полупустом ли русском селе, возле бурной ли горной речки, на
безбрежном ли море, в березовом ли лесу, возле журавлиного болота, среди
зрелого поля, поникшего спелыми колосьями...
 Медленно, осторожно вступил я в прохладный собор. Он был темен от
копоти, и только верхний свет, пробивающийся в узкие щели собора, сложенные
наподобие окон и бойниц одновременно, растворял мрак. В глубокой, немой
пучине храма рассеянно, пыльно стоял свет, все, однако, до мелочей
высветляя, вплоть до полос от метлы на стенах, до крошек щебенки в щелях
пола, пятнышек от восковых свечей. С высокого, шлемообразного купола на
стены собора низвергались тяжелые серые потеки, в завалах, трещинах и
завихрениях потеков скопилась копоть, и в разрывах, протертостях, в
проплешинах, в струях как бы остекленевшего дождя нет-нет и просверкивал
блеск нержавеющего металла, проступали клочья фресок: то подол чистой,
крестами украшенной хламиды, то окровавленная, гвоздем пробитая, нога
Спасителя, то рука с троеперстием, занесенная для благословения, то голубой
и скорбный во всепонимании глаз матери-Богородицы, не погашенный временем и
многовечной копотью свечей.
 Выяснилось: густая, маслянистая копоть на стенах собора была не от
сальных и восковых свечей, не от робких лучинок древлян — копоть осталась
от костров завоевателей-монголов. Только копоть, только оскверненные храмы,
уничтоженные народы, государства, города, селения, сады, только голые степи,
мертвящая пыль да пустыни... ничего более не оставили завоеватели. Ни доброй
памяти, ни добрых, разумных дел — уж такое их назначение во все времена. По
дикому своему обычаю, монголы в православных церквах устраивали конюшни. И
этот дивный и суровый храм они тоже решили осквернить, загнали в него
мохнатых коней, развели костры и стали жрать недожаренную, кровавую конину,
обдирая лошадей здесь же, в храме, и пьяные от кровавого разгула, они
посваливались раскосыми мордами в вонючее конское дерьмо, еще не зная, что
созидатели на земле для вечности строят и храмы вечные.
 По велению царя Давида меж кровлями собора была налита прослойка
свинца. От жара диких костров свинец расплавился, и горячие потоки металла
обрушились карающим дождем на головы завоевателей. Они бежали из Гелати в
панике, побросав награбленное имущество, оружие, коней, рабынь, считая, что
какой-то всесильный, неведомый им Бог покарал их за нечестивость...
 Все это тихим голосом переводил мне умеющий незаметно держаться,
вовремя прийти на помощь Шалва. Грузины сохраняют собор в том виде, в каком
покинул его содрогнувшийся от ужаса враг.
 И думал я, внимая истории и глядя на поруганный, но не убитый храм: вот
если бы на головы современных осквернителей храмов, завоевателей,
богохульников и горлопанов низвергся вселенский свинцовый дождь — последний
карающий дождь — на всех человеконенавистников, на гонителей чистой морали,
культуры, всегда создаваемой для мира и умиротворения, всегда бесстрашно
выходящей с открытым, добрым взором, с рукой, занесенной для благословения
труду, любви, против насилия, сабель, ружей и бомб.
 Всевечна душа скорбящего Гелатского собора. Печальная тишина его
хмурого лика одухотворена. Память древности опахивает здесь  человеческое
сердце исцеляющим духом веры в будущность, в справедливость нами избранного
тяжкого пути к сотворению той жизни, где не будет войн, крови, слез,
несчастий, зависти, корысти и ослепляющего себялюбия.
 С опущенной головой, с приглушенно работающим, благодарным сердцем
покинул я оскверненный, но не убитый храм, у выхода из которого, точнее, у
входа, лежала громадная плита, грубо тесанная из дикого камня, и на ней
виднелась полустертая ступнями людей вязь грузинского причудливого письма.
"Пусть каждый входящий в этот храм наступит на сердце мое, чтобы слышал я
боль его", — перевели мне завет царя-строителя, лежащего под этой
надгробной плитой, Отар, истинный грузин, не удержался и добавил, что царь
Давид был на два сантиметра выше русского царя Петра Великого.
 Я улыбнулся словам моего сокурсника — человеческие слабости, как и
величие его, всегда идут рука об руку, и тут уж ничего не поделаешь. Быть
может, этим он, человек, и хорош. Убери у него слабости — что он станет
делать и как жить-то со сплошными достоинствами? Говорят, если питаться
одними только сладостями, у человека испортится, загниет кровь, разрушатся
кости, усохнет мозг и он помрет преждевременно.
 Все вокруг Гелати приглушило дыхание. Здесь молчала вечность, внимая
печальной мудрости творца, вникая в смысл нетленных слов, вырубленных на
камне...
 Жаворонок летал по небу, беззаботно вился, с упоением пел, и — рядом с
ним, в голубой выси, все так же  стрижиком, летел куда-то крестик храма,
тренькали синицы в гуще иссохшего бурьяна, все вещая дождь, и какая-то
неведомая птица дребезжала в горах железным клювом, а может, куры служки
колотили за жилой пристройкой в пустое корыто; над дальними перевалами
призраком возник и плавал на почтительном расстоянии, в отдалении от святого
места, горный орел, высматривая с высоты добычу.
 
 
 Синицы не зря вещали дождь. С гор наползли и начали спускаться над
долинами грузные облака, выволакивая за собой зачерненные в глубине тучи,
еще рыхлые, закудрявленные по краям.
 Мы быстро мчались вниз, к городку Ткибули, и, продолжая своим чередом
идущие мысли, Отар рассказал, что в древности, когда еще была в Гелати
академия, да и после, на протяжении многих лет, может, и веков, в Грузии
существовал дивный обычай: каждому, кто заводил семью, на свадьбу дарилась
книга "Витязь в тигровой шкуре". Книги в древности были дороги, крестьянам и
горцам не доступны по средсгвам, и тогда родичи жениха и невесты
складывались и нанимали на собранные деньги писца и художника. Дивные есть в
Грузии рукотворные издания бессмертной поэмы и накопилось их так много, что
если собрать только уцелевшие от войн, смутных времен, бездумного отношения
к бесценным самописным реликвиям, — все равно наберется их целый музей! И
какой музей! Единственный в нашей стране, может, и во всем мире, музей!
 "Витязь! Витязь! Дорогой! До того ли многим нынешним твоим землякам,
чтоб что-то бесплатно собирать и хранить?.."
 Отар не знал, я не успел ему сказать в спешке, что из опостылевшей
конюшни под названием Дом творчества я часто уезжал куда глаза глядят. Был и
в Зугдиди, и в глубине Грузии, кое-что повидал и запомнил. Более других
запала в память встреча с корреспондентом сатирического московского журнала,
не умеющим писать по-русски и нанимающим разных "бездомных" русских горемык,
владеющих крепким пером, но загнанных на юг бедами и болезнями. Труженик
обличительной прессы давал литрабу и то, и другое. Не свое, конечно,
государственное, но получалось, как свое. Когда товарищ мой, много лет
мыкавшийся по Северу, крепко поработавший на южного хозяина, попал в
центральную газету, сатирический туз приглашал его к себе уже в качестве
почетного гостя. Был и я приглашен в дом важной персоны "откушать в качестве
поэта" вместе с какими-то иностранцами, будто бы французского и польского
происхождения — французы те смахивали на уроженцев Бессарабии, поляки —
родом из-под Рязани, — однако хозяин рассыпался перед ними мелким бесом, и
два угрюмых джигита, преступники, видать, вытащенные могучим пером и не
менее могучими связями из тюрьмы, волокли и волокли на стол поросят, дочерна
испеченных па огне, с заткнутыми луком задами и торчащим из-под невинного
детского пятачка чесноком, похожим на широкостеблую курскую осоку. Тут же
состоялся быстрый и тихий торг: хозяин приобрел у "иностранцев" какие-то
импортные тряпки и вместе с ними удовлетворенно закурил черную, испаренным
банным веником пахнущую сигару, балакая с иностранцами о том о сем на
каком-то языке.
 — Это он по-какому? — спросил я у товарища.
 — Ему кажется — на английском.
 У хозяина была дочь десяти лет от роду. Товарищ мой имел красивого,
хорошо воспитанного сына того же возраста. И хозяин, казалось мне, с юмором
— в сатирическом же журнале работает — говорил, что он открыл в кассе счет
на имя дочки и каждый месяц кладет деньги с таким расчетом, чтобы к ее
совершеннолетию был миллион, кроме того, он сулился купить молодоженам
"Мерседес" и отдать во владение дом в Гали.
 — Моя дочь, мое богатство, плус красота, ум и скромность твоего сына
— какие будут у нас внуки!..
 О "Витязе в тигровой шкуре" в качестве подарка молодоженам хозяин же не
поминал.
 Потом мы поехали во владение хозяина и оказались в районном селении
Гали, почти сплошь занятом обитателями Черноморского побережья,
выкачивающими из спрятанных за горами садов и усадеб капиталы.
 — Я имею всего шестьдесят тысяч дохода в год, — жаловался хозяин, —
мои соседи — двести, пятьсот. Это потому что мои мама и папа старые. Я
жалею их.
 Две согбенные тени копошились во дворе возле непрестанного огня, на
котором кипело и парилось варево для чачи — пятьсот деревьев сада были
обвешаны зреющими плодами мандаринов и двадцать деревьев — каким-то
скрещенным фруктом. Оранжерея-теплица была вскопана и засажена черенками
роз, земля подымалась третий раз за сезон: сперва под ранние цветы, затем
под помидоры, теперь вот под розы. Папа с мамой уже не могли работать па
земле, для этого дела посылались рабочие из местных совхозов. Поработав в
саду, они громко, с вызовом, чтоб слышно было гостям, потребовали по пятерке
на брата и свежей чачи по стакану.
 — Разбойники! Грабители! — приглушенным голосом возмущался хозяин.
 — Heт! — дерзко возражали ему рабочие из совхоза, — мы — совецкие
тружэныки, а вот ты разбуйнык и бандит! — и, закинув мотыги за плечи,
величественно удалились трудиться в другие частные сады и усадьбы.
 Отправляясь спать в роскошный двухэтажный дом, в кровать, застеленную
голландским бельем, я зашел во флигелек — пожелать спокойной ночи старикам.
Одетые в хламиды, среди сырых стен, прелых углов, на топчанах, сделанных из
сухих ветвей фруктовых деревьев, утонув в пыльном, словно бы сгорелом
хламье, на свалявшихся овечьих шкурах лежали старики и с бесконечной
усталостью ответили на пожелание спокойной ночи, что хотели бы уснуть и не
проснуться, что ежевечерне, ежечасно молят они Бога, чтоб он успокоил,
прибрал их простуженные, изработанные кости, прикрыл землею...
 Я уже согрелся, засыпал в волглой постели — в Гали сыро, камни,
строения, заборы покрыты плесенью, — как снова услышал приглушенный, злой
голос хозяина.
 — Что это он?
 — Ругает стариков за то, что не погасили свет в туалете. Мы оставили
невыключенную лампочку...
 "Витязь! Витязь! Где ты, дорогой? Завести бы тебя вместе с тигром, с
мечом и кинжалами, но лучше с плетью в Гали или на российский базар, чтобы
согнал, смел бы оттуда модно одетых, единокровных братьев твоих,
превратившихся в алчных торгашей и деляг, имающих за рукав работающих
крестьян и покупателей; навязывающих втридорога не выращенные ими фрукты,
цветы, не куривших вино, а скупивших все это по дешевке у селян; если им об
этом скажут, отошьют их, плюнут в глаза, они, утираясь, вопят: "Ты пыл
бэдный! Пудэш бэдный! Я пыл богатый! Пуду богатый!" Они не читали книжку про
тебя, Витязь. Иные и не слышали о ней. Дело дошло до того, что любого
торгаша нерусского, тем паче кавказского вида по России презрительно клянут
и кличут "грузином"...
 И Отар вот тоже дитя своего времени. Посмотрел я его книги, изданные в
Москве, и меня поразило, что из сокурсников Отара и верных товарищей,
переводивших его сложную прозу на русский язык, остался лишь один я,
остальные все заменены грузинскими фамилиями — так выгодней. Да и я остался
в переводчиках лишь потому, что попал в "обойму".
 
 
 Неподалеку от Ткибули с черной, словно бы обугленной долины, с такими
же черными на ней кустами, пнями, деревцами и кочками, снялось и загорланило
недовольное воронье; нанесло на нас стояло-гнилой вонью — хоть нос затыкай.
 — Что это такое?
 — Смотри!
 А-а, знакомая картина. По России знакомая. И надоевшая. Водохранилище.
Тут вернее его назвать — водо- и землегноилище. Широкая пойма реки,
постепенно сужающаяся и ветвящаяся в недальних горах, с осени была покрыта
толщей воды. За зиму воду сработали. Сел на притоптанную и припорошенную
землю лед, а подо льдом-то и у нас много чего остается и гибнет; здесь же, в
благодатном климате, в прогретой воде, живет и растет всего так много, что
от обсохшей, гниющей дохлятины стоит смрад, будто на поле битвы. Особенно
вонько от грязных, кучей скрестившихся раков, что сползались в колдобины,
лужи, под кусты — в сырое место, — тут их и придавило льдом, тут они и
обсохли. Рыба, водоросли, лягухи и больные птицы, мыши и крысы, зайчата и
норки — целая бойня на непролазном и непроездном кладбище живности и
лучшей, веками сносимой в долину земли (а новые поля и плантации — на
склонах голых гор, на свежезаголенной глине).
 Скопленная за весенний паводок вода сработалась, а может, лето
засушливое было, и водохранилище, угольничком располосованное на лоскутья в
заливчиках; впадинах и водомоинах, стекленело вдали, подпертое обнажившейся
и оттого высокой стеной плотины. Сюда, в предгорье, вода придет поздней
осенью, с затяжных дождей, а может, и не придет, не покроет эту грязную,
омертвело-темную долину.
 Мы проезжали по брусчатому мостику через приток запруженной мутной
речки, с тоже черными, ослизлыми берегами и очумелым от грязи кустарником,
все же пробившим кое-где лист. Сквозь сохлый панцирь грязи местами украдчиво
светились пучки травы на черныx кочках, как бы не верящие, что им удалось
вырасти, даже цветки цикория по обсохшему кое-где бережку, припоздалой
мальвы и неведомые мне колючки с мелким рассыпчатым цветом рдели и лезли на
бугорки, на бровки бережка, цеплялись друг за дружку полуголыми стеблями,
похожими на кости птичьих лап.
 — Стой! — заорал я.
 Шалва ударил на тормоза. Машина клюнула носом, задрала зад так резко,
что открылся багажник.
 — Я буду рыбачить на этой реке!
 Спустившись с мостика, я выломал побег гибкого орешника. Отар,
перегнувшись через перила, курил, стряхивая пепел с сигареты в не просто
мутную — в непроглядно-грязную воду речки.
 — Какая тут рыба? Она что, такая же дурная, как ты? Есть только одна у
нас рыба — фарэл называется. Она там, за дэвятью горами, в моей Сванетия.
 Шалва тоже улыбнулся снисходительно, будто смотрел на прихотливые
шалости неразумного племяша. Но оба они перестали острить и насмехаться надо
мной, когда после первого заброска в темные пучины речки казенный
пластмассовый поплавок на казенной мимоходом мною купленной леске повело в
сторону и разом утопило.
 — Сэйчас он вытащщит вот такой коряга! — раскинул руки Отар.
 — Нет! — возразил брату Шалва. — Старый сапог или колесную шину...
 Но я выкинул на брусчатку моста темно-желтую, усатую рыбину и по сытому
пузу, всегда и везде туго набитому, тут же узнал беду и выручку всех младых
и начинающих рыбаков, мужика водяных просторов, главным образом отмелей,
едока и неутомимого работника — пескаря. Начал было удивляться: пескарь
любит светлую воду, но некогда было удивляться.
 — А-ах! — закричали братья и в форсистых пиджаках, в глаженых брюках,
упали на мост — ловить рыбину. Когда поймали, долго рассматривали ее,
что-то кричали друг другу на своем языке. Отар опамятовался первым. Вытирая
чистым платком руки и отряхивая штаны, все еще не сдаваясь, стараясь
удержаться на ехидной ноте, не мне, а брату или пространству родных гор
молвил:
 — Была адна рыба, и та бежала из тюрьмы. Может свободная, умная рыба
забраться в такое?!
 Он не успел договорить — на досках бился, прыгал второй пескарь, был
он крупней и пузатей первого. И пока братья ловили пескаря па брусьях, пока
думали, что с ним делать и куда девать, я вытащил из мутной воды пятерых
пескарей и белую, неожиданно белую плоскую рыбу, которую, захлопав в ладоши,
как в театре, братья назвали "цверкой", и я догадался, что это означает —
щепка.
 Червяка у меня было всего два, я их вынул из-под брошенного возле моста
бревешка, и от червяков осталась одна, на малокалиберную пульку похожая
голова. Тоном полководца я приказал братьям найти банку, накопать мне червей
— и они со всех ног бросились выполнять мое приказание, потеряв всякую
степенность, не жалея форсистых остроносых туфель и брюк.
 На голову червяка я выхватил еще несколько пескарей, вздел их на
проволоку, отмотанную от перевязи моста, и, потрясенные моими успехами,
братья сломленно попросили сделать и им по удочке. Когда я отвернул лацкан
пиджака и братья увидели нацепленные там крючки и когда я из кармана вытащил
запасную леску, они в один голос сказали:
 — Какой умный человек.
 Скоро братья, как дети, носились с гамом и шумом по берегу речки,
выбрасывали пескарей в грязь, и если у меня или у одного из братьев
срывалась добыча и шлепалась обратно в речку, орали друг на дружку и на меня
тоже:
 — Ты чего делаешь? Ты почему отпустил рыбу?!
 А когда Отар зацепил за куст и вгорячах оборвал удочку, то схватился
грязными руками за голову и уж собрался разрыдаться, но я сказал, что сей
момент налажу ему другую удочку, привяжу другой крючок, и он, гордый сын
сванских хребтов, обронил сдавленным голосом историческое изречение:
 — Ты мне брат! Нет, больше! Ты мне друг и брат!
 На проволоке моей уже было вздето до сотни пескарей и с десяток цверок.
Братья заболели неизлечимой болезнью азартного, злостного
индивидуалиста-рыбака, каждый волочил за собой проволоку с рыбинами,
хвалился тем, что у него больше, чем у брата, и подозрительно следили братья
один за другим, чтоб не снял который рыбеху с его проволоки и не вздел бы на
свою.
 Уже давно накрапывал и расходился дождь, мы могли застрять в грязной
пойме с машиной, я взывал к благоразумию, но одному русскому с двумя
вошедшими в раж и впавшими и безумство грузинами справиться явно непосильно.
 А тут накатило и еще одно грандиозное событие. Я, уже лениво и нехотя
подбрасывающий на берег пескарей, заметил, что моя проволока, тяжелая от
рыбы, привязанная к наклоненному над водой кусту, как-то подозрительно
дергается, ходит из стороны в сторону, и подумал, что течение речки колеблет
мою оснастку, да еще рыбы треплют кукан. Однако настороженность моя не
проходила, и холодок надвигающейся беды все глубже проникал в мое сердце.
 Я воткнул в берег удочку, пошел к кукану, поднял его над водой и чуть
не умер от разрыва сердца: весь мой кукан, вся рыба были облеплены
присосавшимися, пилящими, раздирающими на части рыбин раками, ухватками и
цветом точь-в-точь похожими на дикоплеменных обитателей каких-нибудь темных,
непролазных джунглей. Раки-воры, раки-мародеры шлепались обратно в речку, в
грязь растоптанного берега, но иные так сладко всосались, вгрызлись в
добычу, что и на берегу не отпускались от бедных, наполовину, а то и совсем
перепиленных пескарей и цверок. Мне бы еще больше удивиться — рак еще шибче
пескаря привередлив к воде, мрет первым в наших реках с испорченной, мутной
водой, но это ж Грузия! Чем дальше вглубь, тем меньше понятная земля.
 — Это что? — наступал я на потрясенных больше меня братьев. — Это
что у вас в Грузии делается, а? Грабеж! Да за такие дела в войну... — Я,
совсем освирепелый, поддел грязным ботинком пятящегося с суши в воду рака,
не выпустившего из клешней превращенного в ил пескаря, со скрежетом
продолжающего работать челюстями и всеми его неуклюжими, но такими
ухватистыми, безжалостными инструментами. И теперь уже смиренный Шалва, весь
растрепанный и грязный, заорал на меня:
 — Ты что делаешь, а? Зачем бросаешь обратно рак? Его варить. С
солью... М-мых! Дэликатэс!
 — Да мать его туды, такой деликатес! — не сдаваясь, бушевал я на всю
грязную, к счастью безлюдную пойму речки-ручья. — Он рыбу сожрал, падла! Он
— вредитель!
 Шалва, разбрызгивая грязь, уже бежал от машины с ведром и с пяток "не
смывшихся" обратно разбойников здешних темных вод успел побросать в
посудину.
 — Мало, — сказал Шалва.
 — Мало, да? — подхватил я свирепо. — Сейчас будет много Счас!..
Счас!.. — я стянул со всего проволочного кукана и ссыпал в ведро остатки
рыбешек, узлом привязал к  концу проволоки половину несчастного,
недожеванного пескаря и опустил его в мутную воду, под тот куст, где висел
кукан. Проволоку тут же затеребило, затаскало.
 Братья перестали удить, наблюдая за мной, испуганно переглядывались: уж
не рехнулся ли дорогой гость? Собрав остатки своего мужества и терпения, я
дождался, чтобы проволоку не просто потеребило — чтоб задергало, вихрем
выметнул на берег трех присосавшихся к рыбине раков, да еще с пяток их на
ходу отвалились и шлепнулись назад в речку. Братья и говорить не стали, что
я умный. Это было понятно без слов. Я был сейчас не просто умный, я сделался
первый и последний раз в жизни "гениальный". Отар, сбросив в ведро раков,
совсем уж робко обратился ко мне как к повелителю и владыке:
 — Стэлай нам так же, дарагой!
 И я привязал им по недоеденному пескарю в проволоке, и они начали
притравлять, заманивать и выбрасывать на берег раков, мстительно крича
какие-то слова, которые и без переводчика я понимал совершенно ясно: "А-а,
разбуйнык! А-а, мародер! Ты что думал? Думал, что тебе даром и пройдет?!
Кушал наша рыба! Теперь мы тебя кушат будем!"
 Братья — южный народ, горячекровный. Забыли про удочки, про дождь, все
более густеющий, про жен, про детей, про дядю Васю — про все на свете. Их
охватило такое неистовство, такой восторг, который можно было зреть только
на тбилисском стадионе "Локомотив", когда Месхи слева или Метревели справа,
уложив на газон фантастическими финтами противника, делали передачу в
штрафную площадку, центр нападения Баркая просыпался и, не щадя блестящей
что куриное яйцо лысины, с ходу, в птичьем полете, раскинув руки, в
гибельном прыжке, в падении, бодал мяч так, что вратарь "Арарата" и глазом
моргнугь не успевал, как он уже трепыхался в сетке. И тогда все восемьдесят
пять тысяч болельщиков (это только по билетам! А поди узнай у грузин,
сколько еще там и родных, и близких — без билетов!) вскакивали в едином
порыве, прыгали, орали, воздев руки к небу,  целовались, плакали, слабые
сердцем, случалось, и умирали от восторга чувств.
 Вот с чем я могу сравнить ликование и восторг братьев-добытчиков,
которых лишь надвинувшаяся темнота и дождь, перешедший в ливень, смогли
согнать с речки. За все радости, за все наслаждения, как известно,
приходится расплачиваться "мукой и слезами". До слез, правда, дело не дошло,
но намучились мы вдосталь, почти на руках вытаскивая машину из глубокой
поймы по глинистому, скользкому косогору ввысь, и, когда подъехали к дому на
окраине Ткибули, нас встретил с криком и плачем старый человек, у которого
оказалась снесена половина лица, —- это и был дядя Вася. Он так нас
заждался, так боялся, что эти сумасшедшие кутаисские автогонщики врежутся в
нас, что у него случился сердечный приступ, он упал на угол старинного
сундука, зачем-то выставленного на веранду.
 Дядя Вася всю жизнь проработал под землей Ткибули шахтером, и у него
плохое сердце от тяжелой работы, сердце, надорванное еще в войну, когда
стране был так необходим уголь.
 Наборщиком же, который печатал первую книжку Отара, в Цхалтубо работает
совсем другой дядя — не Вася, а Реваз, по фамилии Микоберидзе.
 — А-а, все понятно! Почти все...
 
 
 Ах, как это замечательно, когда в жизни встречаются такие
добросердечные дома и люди, как дядя Вася. Как чудесно быть гостем, значит,
и другом, пусть мимолетным, недолгим, у людей, умеющих без задней мысли
жить, говорить, радоваться простым земным радостям, ну хотя бы встречному
человеку, новому ли светлому дню, улыбке ребенка, говору ручья, доброму небу
над головой.
 Застолье было невелико, скромно, однако так радушно, что мы засиделись
за столом до позднего, почти предутреннего часа, не чувствуя усталости,
скованности, и мне казалось, что я и без перевода слышу и понимаю все, что
говорят и поют люди другого языка и нации, приветившие и обогревшие путника
едой, вином и таким душевным теплом.
  Главным заводилой за столом был Георгий, тот самый, что служил с Шалвой
на Урале и был зятем дяди Васи, но в родстве с моими друзьями не состоял,
однако и того, что служили люди вместе, хватило им для родственной
привязанности друг к другу. Георгий тоже работал под ткибульской землей в
шахте, добывал уголь стране. Жена его преподавала русский язык в школе и не
только ловко меняла посуду, наливала в рюмки вино, но и переводила мне
разговоры и песни, когда забывал это делать Отар, увлекшись беседой, куревом
и вином.
 Дядя Вася за столом сидел мало. Он себя плохо чувствовал. Он лежал все
на том же сундуке, об который своротил свое лицо, но, превозмогая себя,
нет-нет да и поднимался, ковылял в дом, смотрел на стол — все ли в порядке,
говорил что-то руководящее женщинам, и те, снисходительно улыбаясь, уверяли
его, что ни о чем не надо заботиться, они все понимают, зорко за всем
следят, храня учтивость и скромность, никому не мешают и будет так, как
всегда было у женщин их рода, а он, дядя Вася, знает же, что по
гостеприимству, умению бдить и потчевать гостей никакие женщины ткибульской
округи с ними сравниться не могут.
 Дядя Вася немного успокаивался, просил налить ему бокал вина, подняв
его над головой, старался говорить патетические тосты, но дыхание его
рвалось, он хватался за сердце, глазами, в которых стояли благодарные слезы,
смотрел на нас:
 — Как я счастлив! Как я счастлив! У меня пятнадцать лет не было
гостей! Пятнадцать лет! Пойте громче! Пойте, чтоб все соседи слышали, что у
Василия, у бэдного пэнсионера Василия, тоже могут быть гости!..
 И зять его, рано начавший седеть в шахте, где, он сказывал, уголь
черный, но мыши живут белые и слепые, тряхнув рассыпчато-кудлатой
 шевелюрой, сразу высоко начинал:
"0-о-о-ой-ее-оо-ля-ля-ле-ле-о-о-ой-я-а-але-ля-ляо-о-о-ой..." — И мы
подхватывали песню, в которой слов было совсем мало, да и те вроде бы ни к
чему. Дядя Вася от чувств, его переполнявших, кусал Георгия за щеку и
отправлялся на свой сундук.
 Было много раз пито за здоровье хозяина — дяди Васи, который,
рассказывала нам тихим голосом дочь, в войну часто отдавал шахтерский паек
эвакуированным детям, своя семья, случалось, ложилась спать голодной. Вот
тогда часто, очень часто бывали у них гости, ели, пили, спали, и однажды
затесался к ним дезертир, неделю жил, всех объел, потом его арестовали. И
дядю Васю тоже. Но все люди Ткибули знали доброе, слабое сердце дяди Васи, и
суд пощадил его, вернул обратно в шахту, только премиальных денег и пайка
премиального его лишили да послали из забоя на опасные работы с
проходчиками. Но дядя Вася и там не пропал, вышел в стахановцы, угодил на
городскую Доску почета. Она, та Доска, до сих пор висит возле
шахтоуправления, может, просто забыли снять с нее карточку старого шахтера,
может, рука не поднимается это сделать, может, фанеры нет, новую Доску
почета сделать. Но как бы там ни было, такого работника, такого отца, такого
хозяина дома нет больше на всем белом свете!
 Рассказывая все это, дочь заплакала, прикрывшись концом темного платка,
а Георгий закричал:
 — Оооо-леооо-оле-е-оооле-оо-аа-аа-аа...
 — Выппем еще раз за нашего любимого отыц! — воззвала к застолью
учительница русского языка. Она все-таки сносно говорила по-русски. Бывает,
которые почти ни одного слова не знают, но учат или учатся на "отлично" и
даже учебники пишут по вопросам языкознания.
 — Ты... ты — лучий дочь... муш твой — лучий шахтер и певец! — рыдал
на веранде дядя Вася, но и рыдая, не впадал в крайности, не говорил, что у
ее дочери лучший муж, угадывалось — ба-альшой спец по женской части был
Георгий, и, когда принял вина изрядно, бдительность его притупилась, он,
зажмурив глаза, отуманенные мечтательной мглой, унесся в сладость
воспоминаний:
 — Когда я служил на Урале... армия... рядом с нашей частью было
женское общежитие пенициллинного завода... тэвять эташей!.. Уральские
девушки... польни дом! 0-о-ой, рябына, кудр-ря-авая, сэрдцу па-адскажи, кто
из них ми-ы-лэ-э-эй! — завел он, и стало ясно, что "лучших дней
воспоминанья" он до сих пор "носил томительно с собой".
 — Мои гости... луччие гости Савецкаго Саюза! — кричал с веранды дядя
Вася.
 
 
 Поздним утром, когда солнце стояло почти над головой, в грязной долине,
скрывая хламье, все еще плавало сизо-серое облако — туман не туман, скорее,
нефтяные испарения, местами прорванные скелетами деревьев, которые наподобие
музейных ископаемых упорно брели из долины в горы, вдаль, куда-то в
недвижимый морок, в немоту времен. За круглым столом, в центре которого во
время пира стояла чугунная сковорода с жареными пескарями и красовалась
фарфоровая суповница с наваленными в нее красными раками, обреченно
выбросившими за борт посудины недвижные клешни, с вареными тыквами цвета
червленого золота, за столом, белеющим сырами, непременно курицей, отнюдь не
колхозного выгула и осанки, заваленном зеленью и фруктами; за столом, на
котором все время появлялось что-то острое и горячее — то лобио, то сациви,
то еще какое-нибудь раздробленное мясо или птица с такими жгучими
приправами, с таким перцем, что они сворачивали набок слабые славянские
челюсти и скулы, но женщины откуда-то, скорее всего от братьев, узнали, что
я не могу есть слишком острое, мне подавали и лобио, и горячее,
приготовленное в щадящем режиме, — за круглым прибранным столом, покрытым
свежей скатертью, мы попили чаю, кто мог — вина или компота да поели
фруктов. Я от всего сердца благодарил этот  дом и хозяев его за
гостеприимство, за деликатность, поклонился женщинам. Георгия не было, он
уже ушел на работу.
 Дядя Вася от волнения совсем сдал. Зажимая разбитую, посиневшую часть
лица — неприятно же гостям смотреть! — он с мольбой вопрошал Отара:
 — Хорошо было, скажи? Хорошо?
 Отар обнимал дядю Васю, легонько хлопал его по спине и успокаивал, но
успокоить никак не мог. Тогда и я обнял дядю Васю и громко, чтобы женщины
тоже слышали, произнес:
 — Только у вас да еще в Гелати я почувствовал, что есть настоящая
Грузия и грузины! — И еще раз, древним русским поклоном — рука до земли —
поблагодарил гостеприимных хозяев, чем окончательно смутил женщин, а дядю
Васю снова вбил в слезу.
 — Если тебя... если тебя... — заливаясь слезами, молвил он, —
торогой мой русский гость, кто обидит у нас, Грузия, того обидит Бог...
 
 1984
 

Ко входу в Светлицу
К сундучку с книгами
К Дмитрию Балашову

---

[MVV1] Гелати — одна из главных святынь Грузинской православной церкви. Монастырь, основанный в 1106 г. царём Давидом Агмашенебели (Строителем) на холме, над долиной реки Цкал-Цитела, неподалеку от царской резиденции в Кутаиси, куда столица страны была перенесена после освобождения от турок. Тогда же был построен и собор в честь Рождества Пресвятой Богородицы.