Надежда Большакова
|
|
Надежда Павловна Большакова родилась в поселке
Ревда Мурманской области. Окончила Новгородское культурно-просветительное
училище и Ленинградский институт культуры. В настоящее время — заведующая
Музеем саамской литературы и письменности имени Октябрины Вороновой в поселке
Ревда. |
К 80-летию со дня рождения Д.М. Балашова
Ему хочется подражать встречи с писателем
и размышления о нем
По неведомой случайности или по ведомой закономерности подлое
убийство Дмитрия Балашова свершилось в ночь с 16 на 17 июля 2000 года. Ровно
день в день десять лет назад из жизни ушел другой русский писатель-историк —
Валентин Пикуль. И Россия потеряла уже второго по популярности горячо любимого
и читаемого писателя-историка...
А кто Балашов для меня? Это и путевка в большую литературу, так как давал
рекомендацию в Союз писателей, верил, и, конечно, человек, которого я и
воспринимала именно как человека, личность и только уже потом как писателя,
мыслителя, политика. Политика дело переменчивое — сегодня такая, завтра другая,
— а Россия держится прежде всего на любви.
Балашов — это не наследованная фамилия и не псевдоним писателя. Все началось в
далеких 20-х годах прошлого века. Настоящая фамилия отца Дмитрия Михайловича —
Кузнецов. В свое время Михаил Кузнецов был артистом, очень увлекался
футуризмом, состоял в различных кружках. Может быть, отсюда и появилась у него
идея фикс — сменить фамилию. Приятелям рассказывал, что якобы является
незаконнорожденным сыном английского лорда Гипси. Чтобы материализовать эту
выдумку, даже паспорт поменял. Но однажды ему кто-то сказал, что «гипси-джипси»
— это цыган, у лорда подобной фамилии быть не может. Новоявленный Михаил Гипси
вновь поспешил в паспортный стол — менять фамилию, теперь уже на Хипсей. Однако
в 20-х годах подобные «номера» могли кончиться плохо. В паспортном столе
заинтересовались, почему человек приходит второй раз менять фамилию. Какое-то
время Михаил Кузнецов хаживал в белогвардейцах, за что в Ярославле расстреляли
его брата. Поэтому он благоразумно не стал настаивать на своем, но дома к Гипси
неизменно прибавил Хипсей и стал носить двойную фамилию.
Когда у Михаила Гипси родился сын, он крестил его Дмитрием, так как тот родился
в день Дмитрия Салунского, но назвал Эдвардом. Второго же сына окрестил
Григорием, но в миру, так как очень любил Генрика Ибсена, нарек Генриком. Таким
образом, в роду Кузнецовых появились Эдвард и Генрик Гипси.
Почти до шестнадцати лет Дмитрий Михайлович жил Эдвардом Гипси и терпел от
сверстников постоянные подкалывания, из-за которых очень комплексовал. В
блокаду в Ленинграде умерли отец, семья брата матери, после чего Анна
Николаевна Гипси согласилась покинуть город. В эвакуации в Сибири Эдвард как-то
подрядился помочь хозяину пилить дрова. Тот похвалил: «Хорошо, парень,
работаешь. Зовут-то тебя как?» «Эдвардом», — отвечает. Мужик посочувствовал:
«Эх ты, имя-то какое заковыристое. А работаешь хорошо», — что и явилось
последней каплей, и, как только пришло время получать паспорт, Эдвард Гипси
решил сменить все. Имя взял, данное при крещении, — Дмитрий, фамилию — Балашов.
Почему? А просто ткнул пальцем в какой-то справочник с фамилиями, и выпала эта,
не очень распространенная.
Однако, несмотря ни на что, а может быть, и благодаря, Дмитрий Михайлович
Балашов через всю жизнь пронес любовь к родителям: к отцу — Михаилу Гипси, и
особенно к матери — Анне Николаевне.
В 70-х годах, узнав, что она умирает, он прилетел из Сибири в Ленинград и все
последние дни сидел у ее кровати, читая вслух Чехова. После ее кончины три года
из тяжелого дуба резал крест, собственноручно установил его на могиле матери,
завещая и себя похоронить рядом с ней, что и было выполнено его вдовой.
Огорчался, что в последние годы редко удавалось съездить к ней на кладбище в
Зеленогорск: далеко, да и не всегда получалось. Родители у Дмитрия Михайловича
были людьми творческими: отец работал актером Ленинградского ТЮЗа и был
человеком, необыкновенно преданным театру. Сыграл главные роли в шести фильмах,
которые, к сожалению, не сохранились, и эпизодичную — в «Чапаеве». Мама
работала художником-декоратором в том же ТЮЗе. Наверно, от них сын и
унаследовал таланты в актерском мастерстве и художественном писании. Балашов
снялся в картине Алексея Салтыкова «Господин Великий Новгород», где сыграл
художника, спасавшего от уничтожения новгородские древние храмы во время
Великой Отечественной войны. Играл без грима, потому что был и так колоритен.
Да и вести борьбу за спасение храмов Балашову было не впервой. Этим он
занимался еще в Петрозаводске, и это стоит отдельного разговора. Тогда местные
власти готовили к сносу несколько деревянных церквей, вот Дмитрий Михайлович
практически в одиночку и начал боевую кампанию за спасение памятников
деревянного зодчества на всем пространстве русского Севера, создал общество охраны
памятников культуры.
А началось все с далекого 1957 года, когда он впервые приехал на Терский берег.
Рассказывал, что многие села обошел пешком, но особенно интересна ему была
Варзуга, считал ее песенным центром края, где наиболее полно сохранились культура
и народный быт Севера. Это сейчас до Варзуги едут на автобусе. А в 50–60-е годы
о дорогах к поморским деревням никто и не помышлял. Добирались вплавь на лодках
или пешком, тем и ценнее для нас труды Балашова, собранный им поморский
фольклор, упорядоченный и научно осмысленный в книгах «Как собирать фольклор»,
«Сказки терского берега» и «Русские свадебные песни Терского берега Белого
моря», потому как в местном говоре терчан, в их песнях и обычаях, в их быте он
во многом усматривал далекое новгородское время.
Жил там, по словам Станислава Панкратова, «не как некий элитарный спец,
требующий к себе особого отношения, этакая столичная штучка... Нет, он запросто
носил воду для пожилой своей хозяйки, пилил и колол дрова, направлял
покосившееся крыльцо...».
Припомнил Панкратов, что именно в Варзуге у Дмитрия Михайловича зародилась идея
написания романа о Марфе-посаднице.
Профессор В.А. Кошелев, выступая на Четвертых Балашовских чтениях (ставших
традиционными), в докладе, посвященном этому роману писателя, приводит целый
список авторов, обращавшихся в своем творчестве к образу Марфы, говорил:
«...Дмитрий Балашов, принимаясь за создание еще одного романа о
Марфе-посаднице, оказывается перед сложнейшей исторически литературной задачей.
Он не только должен был определиться в многовариантных исторических фактах,
оказалось, что он должен был выбирать из них, преодолеть для себя многосложный
литературный миф, наложивший отпечаток на восприятие разрабатываемого сюжета и
главного образа его романа исторического повествования».
Кстати, стоило профессору выйти к трибуне, как в форточку влетела синичка,
точно душа Марфы, и уселась на портрет Балашова. Оглядела зал, сделала
несколько скачков по портрету, посидела минуту-другую и вылетела. Прилетает
синичка каждый раз и на возложение цветов писателями и работниками культуры на
мемориальную доску Балашова, что висит на доме, в котором писатель жил весь
свой новгородский период, вплоть до последних дней своей жизни.
Вдова писателя Ольга Николаевна призналась в том, что хочет в их квартире
сделать музей Дмитрия Михайловича, оставив все как есть. И смета составлена, да
только начальные люди не торопятся с сохранением памяти русского писателя,
истинного борца за Россию.
По ее словам, в Бога Дмитрий верил и называл себя православным коммунистом. К
вере стал приходить на Вологодчине, где преподавал в культпросветшколе,
недалеко от Кирилло-Белозерского монастыря. В Новгород первый раз приехал в
1947 году с краюхой хлеба и луковицей в кармане. Город лежал в руинах, не было
ни одного целого здания, люди ютились в землянках, и кирпичи для строительства
домов брали с разрушенных церквей. В доме Балашовых они тоже имеются. Дмитрий
Михайлович пришел в церковь Спаса на Ильинке и стал копировать зарисовки
фресок. Живописи он учился еще до войны — у прекрасного художника Константина
Александровича Кордобовского, с которым затем и после войны долго
переписывался. Несколько лет назад жена Кордобовского прислала ему рисунки
пятилетнего Дюки Гипси.
Это необычное имя — Дюка — имеет свою историю. Дело в том, что мать Дмитрия,
Анна Николаевна, как рассказала Ольга Николаевна, когда ей показали
новорожденного первенца, сказала: «Фу, дюка-то какой». В словаре Даля сказано,
что дюкой в древности называли угрюмого, молчаливого человека, чем-то
напоминающего медведя. И хотя Дмитрий Михайлович не был угрюм, но от хозяина
леса унаследовал и хватку, и смелость, и силу. Так имя Дюка и прилепилось к
нему. Правда, называть его так было разрешено только домашним и близким
друзьям.
* * *
В 1999 году, приехав в Новгород, я позвонила ему. «Не приму никаких отговорок.
Жду, приходи», — категорически заявил Балашов. И мы с дочерью пошли. Дмитрий
Михайлович встретил нас радушно. Выставил на большой деревянный стол, который,
кстати, как и многое в доме, сделал своими руками, деревенскую еду: квашеную
капусту, картошку, грибки, нарезал огурцов, помидоров, поставил кувшин молока,
принес бутыль вина из черной смородины и стал угощать. Бойко орудовал
деревянной ложкой, раскладывая в большие тарелки нехитрые угощения. Я с
интересом наблюдала за ним. Впервые видела его в домашней обстановке — радостно
взъерошенного, в своей неизменной косоворотке, с босыми ногами... И возникало
ощущение, что попала в одну из сцен его романа. Даже, помнится, сказала Дмитрию
Михайловичу, выпивая из деревянного кубка вино: «У тебя как у Пушкина: здесь
русский дух, здесь Русью пахнет!» На что он незамедлительно ответил, что
терпеть не может ничего западного в доме. Перекусив с нами, повел показывать
свои хоромы. Сокрушался, что Ольга уехала к матери, а на даче огурцы «так
поперли», что он не успевает их солить. И правда, весь хозяйственный стол был
заставлен трехлитровыми банками с огурцами.
Затем читал свою новую рукопись и после каждой прочитанной главы спрашивал
меня, словно начинающий писатель: «Ну как, Надька, ничего или, может, не пойдет
такая откровенность в любви, которую я здесь пишу?» И я честно признавалась,
что мне все интересно и ново. А затем взяла и прямо спросила: «А почему стал
описывать любовь теперь? Не связано ли это с возрастом, что уходит прежняя
мужская сила?» Он учил меня быть предельно откровенной и потому совершенно не
обиделся на вопрос, а так же откровенно ответил, что в моих словах есть доля
правды. Да, он старел, но это не означало, что ослеп, потерял голос, слух,
обоняние. Может быть, именно в это время он и почувствовал все гораздо острее.
Исчезли барьеры, комплексы... Появилась свобода. Наверно, потому и о нашем
Славянском ходе, и о своей там влюбленности написал так открыто. А может,
чувствовал: не так-то много ему оставалось жить. И захотелось высказать то, что
не давало покоя, сидело в душе занозой. Вспоминаю, как в Славянском ходе, опять
же в Минске, на фуршете нам, женщинам, надоели бесконечные тосты и речи мужчин,
и мы пошли танцевать. В.С. Маслов, увидев это, сказал очень недовольно: «Мы
приехали дело делать, а не развлекаться». Тогда, чтобы нас поддержать, в круг
вышел Дмитрий Михайлович. Широко, по-русски раскинув руки, он как ни в чем не
бывало пошел плясать. Да так здорово, так увлеченно, что даже Маслов сменил
гнев на милость.
Необычайно интересным на первых Балашовских чтениях мне показалось сообщение
Т.Н. Ярыш, представляющей Государственный архив новейшей политической истории
Новгородской области, сохраняющий значительную часть документального наследия
Дмитрия Михайловича Балашова. Татьяна Николаевна рассказывала, что в 1996 году
Дмитрий Михайлович передал в архив свои первые документы — 56 коробок. Чтобы
перевезти их, пришлось несколько раз к дому подгонять машину. И когда последние
коробки были погружены, Балашов, глядя вслед машине, с удивлением произнес:
«Неужели это я все написал?!»
Всего по сдаточной описи в архиве числилось 944 условные единицы. Исходя из
ценности и полноты документов, архив писателя отнесли к первой категории. Фонд
Балашова на сегодня является самым многочисленным фондом в архивных учреждениях
Новгородской области, а с профессиональной точки зрения — одним из самых
интересных. Опись фонда состоит из нескольких разделов: рукописи книг (719
дел), документы фольклорных экспедиций, письма Балашова и письма к нему,
биографические документы, документы о самом Дмитрии Михайловиче.
* * *
Первые повести и рассказы — «Культпросвет-школа», «Моя любовь», «Жизнь
начинается с ошибок», «Жизнь и мечта» — относятся к периоду работы Балашова на
Вологодчине и носят явно биографический характер. Они сохраняют не только
юношеские размышления, но и его почти детский почерк. Некоторые рассказы тех
лет явились, по словам Ярыш, откровением и для самого Дмитрия Михайловича.
Когда он посмотрел каталог, то очень удивился: «Я такое писал?»
Представлен в фонде Балашов и своими ранними трагедиями: «О склепе», «Дерсу
Узала» (по одноименному роману Арсеньева), другими.
По этим его материалам, как отметила Ярыш, видно, что писателя интересовало
все: русский фольклор, история русских городов, сохранность памятников культуры
и архитектуры, место человека в обществе, вопросы эстетики и религии,
градостроительство, древняя архитектура, история театра, новая деревенская
проза, школьные программы, экология, смысл жизни и даже такая тема, как
изменение пассионарного напряжения этнической системы. В архиве собраны статьи
его путешествий по Монголии, Италии, Германии, Приднестровью, Сербии...
До того как Балашов обосновался в Новгороде, он жил в Петрозаводске, откуда и
начал свою творческую деятельность по сбору фольклора терских поморов, где
написал свое первое художественное произведение «Господин Великий Новгород».
При доме в Чеболакше на берегу Онежского озера держал немалое хозяйство: две
коровы, быка, лошадь, коз, огород, считая, что все это ему необходимо для
отражения крестьянского быта в задуманной серии романов.
В Новгороде при открытии мемориальной доски секретарь Новгородской писательской
организации Виталий Ковалев сказал, что мы еще не осознали, что потеряли...
Говорилось много добрых слов в память писателя, но главное событие Первых
Балашовских чтений было впереди — в зале областной филармонии, сцену которой
украшал прозрачный занавес, окрашенный светом софитов в розово-голубые
пастельные тона, горели свечи. Чуть глубже висел портрет Дмитрия Михайловича,
прекрасно выполненный рукой художника филармонии. Белая косоворотка,
снежно-белые волосы, усы, борода — светлый образ... То ли раздумывал он над
судьбой России, то ли вглядывался в лица выступающих...
Новгородский поэт Руслан Дериглазов начал свое выступление со стихов Балашова,
написанных в 1961 году:
Месть за все, за бессилье и жалобы
И за мелочность в крупных делах.
Лысым мальчиком плакать да баловать,
А от жизни спасаться в кустах...
И далее продолжал свое выступление словами: «Вот с какими ощущениями человек
жил. По отношению к себе это совершенно безжалостное стихотворение...»
* * *
Ведь у него в принципе было все. Жизнь налаживалась... Выходили книги, защитил
диссертацию. У любого нормального человека это уже определившаяся судьба. Да
если бы он просто занимался фольклористикой — и тогда бы стал выдающимся
фольклористом, защитил докторскую, дорос до академика, создал свою школу. Целая
колоссальная судьба. Но это его не устроило, этого ему было мало. Думается,
любовь и поэзия тогда в 60-х ему помогали с определением места в жизни, как бы
компенсируя недостаточность в реализации себя. И он выбирает другую судьбу.
Потому мы должны понимать, что стихи его конца 50 — начала 60-х годов и есть
начало его литературного творчества:
Над унылой тоской Паозерия
Проклянешь, да отринуть нельзя
Это серое небо осеннее
И упорный стеклярус дождя.
Словно в буйном пиру поколения
Обнесли меня чарой хмельной,
Это серое небо осеннее
Над моею зависло судьбой.
Осень жизни связала колени,
Съела душу, мечты каменя.
Это серое небо осеннее,
Словно саван, одело меня.
И уже не найдешь утешения,
Не воротишь загубленных дней,
Это серое небо осеннее,
Как заклятье, зависло во мне.
И в стамбульском торговом кипении,
У подножья Сарая-дворца,
Это серое небо осеннее
Неизбывно во мне до конца.
И уже наплывает прозрение,
Что в итоге ненастного дня
Это серое небо осеннее
Под собой похоронит меня.
Но твои обнимаю колени я,
Припадая к Господней любви:
— Это серое небо осеннее
Надо мной хоть тогда разорви!
* * *
Феномен писателя Балашова нельзя рассматривать только в одной плоскости — как
исторического писателя, его деяния намного шире. Об этом прекрасно сказал
доктор филологических наук Александр Александрович Горелов, прибывший на чтения
из Пушкинского дома РАН. Заслуга Балашова, по его мнению, состоит в том, что он
принимал и фольклор как глубинное явление для литератора. Высоко поднял планку
научной основы фольклора и проводил свои изыскания в этой области с научной
целью, а не самодеятельности ради. Балашов был особенно внимателен к слову
людей, которые еще помнили язык и манеру исполнения, дошедшую из глубин
предков, а не измененное современностью. Именно Балашов заложил первый кирпич в
изучение фольклора и культуры народа на научной основе, разработки которой войдут
в 30-томное собрание фольклорного свода. Народ исчезал своей глубинной памятью,
а Балашов эту память по крупицам возвращал к жизни и восстанавливал в своих
научных исследованиях, потому как велико значение фольклора и в зарождении,
формировании художественной литературы. Произведения, включающие обработанные
устные предания, эпические песни, становятся гораздо богаче по своему
содержанию, так как несут мысль народную. И писатели, изучающие сказания и
легенды своих народов, как это делал Дмитрий Михайлович Балашов, открывают для
себя неисчерпаемый кладезь народной мудрости и обогащают ими свои произведения.
Самым запоминающимся для меня на чтениях стало выступление писателя Владимира
Личутина, хотя у многих оно вызвало неоднозначную реакцию, так как было
посвящено мучительным исканиям творца, борьбе между плотью и духом. В интервью
уже после конференции Владимир Владимирович говорил мне об образе, который
оставил в его памяти Балашов. Он совершенно не представлял его старым
человеком: «Я его запомнил в трех образах. Во-первых, это Лель. Сладкопевец.
Лучезарный. Я не знал его черноволосым, познакомился с ним уже седым, и
создавалось ощущение, что он был белокурый человек. Голубоглазый, сочный,
розовощекий. И как будто аура вокруг него, облако, нимб светящийся. От него
всегда источался свет. Потому наверно, как я говорил на конференции, и
получался такой резкий диссонанс между его телом, запелёнутым в странные, будто
бы нарочитые одежды, и головою. То есть к его голове подходили бы одежды
какого-то принца, хитоны, покрова из парчи и золота. Голова Леля и эти голубые
глаза, которые восторгали огонь. И было ему тогда лет сорок пять. Что-то из
картин Константина Васильева — княжеское, благородное. Второе мое представление
— монах. Особенно когда он ходил в своей шапочке-скуфейке, когда на нем был
черный пиджак на вате, высокие сапоги, темные шаровары и ворот алой или белой
рубахи. Вот тогда он походил на монаха-схимника с картин Васнецова. И третий —
это образ древнего писца. Со временем у него стали слезиться и краснеть веки.
Этот голубой взор, слезящиеся веки, истомленность щек... Похож на
келейника-писца, Пимена-летописца. Внешне он, как бы ни хотел, не походил ни на
воина, ни на пахаря. В нем все равно оставалось много артистического,
обворожительного. А вообще, Балашов человек борьбы, бесконечного действия —
одним словом, пассионарий. Правительство боялось давать ему награды, так как
тем самым должно было бы признать его огромное дарование, его талант и его
правоту».
Больше всего на Первых чтениях меня затронуло выступление Владимира Ивановича
Поветкина. Он говорил, что Балашов не всем угодил, да и далеко не безгрешен
был, не во всем ему хочется подражать, и все же надо вспомнить о том, что все
это приложено к каждому, кого великая человеческая память выдвигает на лобное
место почитания. «Как у многоодаренных личностей, в распоряжении Балашова была
широчайшая клавиатура ощущений, переживаний, познаний и, следовательно,
соблазнов. С какими-то он был бессилен справиться и потому искал им оправдания,
а каких-то искренне не замечал и беспрепятственно устремлялся к тем свершениям,
которые были по силам только ему... Вот он смысл чтений: постичь идеалы
Балашова, ибо идеалы его чисты. Балашов прославился как историк-романист.
Многие его помнят как молниеносно отзывчивого публициста, в меньшей мере о нем
знают как об исследователе народной культуры, еще меньшее число людей
догадывается о нем как о специалисте, знающем толк в стихосложении, мало кто
предавал серьезное значение его увлечениям традиционными деревообрабатывающими
ремеслами, и уж почти никто не готов увидеть в Балашове незаурядного художника.
А между тем все, чем бы он ни занимался, было в равной мере серьезно. Одно
служило дополнением другому. Он неповторимый писатель — потому что блестящий
оратор. Настоящий историк — потому что дотошный исследователь христианского
быта и всего политического красноречия русского народа. Поэт — потому что
работал светом, как живописец, и оживлял глину руками ваятеля. Художник —
потому что всегда оставался очарованным красотой женщины, красотой непоруганной
природы. сын своей Родины — потому что он ее надежный духовный воевода,
настоящий воин, потому что созидал мир».
Открытие выставки «Балашов — художник» в Центре музыкальных древностей стало
важным событием первых Балашовских чтений, на которой было представлено много
его художественных работ: рисунки церквей, лики святых, женские образы,
зарисовки башен и крепостных стен древних городов. Даже в незаконченных работах
Дмитрия Михайловича, пусть прописанных не с точностью до фотографического
снимка, чувствовалась теплота живой любви. Как и в небольшой галерее
скульптурных произведений. Женские образы, запечатленные рукой мастера, не
камерная пластика, в этих фигурах есть что-то монументальное, вечное,
прекрасное...
Мне кажется, твое сырое тело
Из тяжкой глины слеплено творцом.
Лагуны прорастали тростником,
А он, как дым, парил в земных пределах.
Хочу, чтоб влажный прах заговорил,
Открылись глаз разрезы в страстной лени.
Чреды веков ложатся на колени,
Упругих бедер не слабеет пыл.
Твой дух, доныне немощный и хилый,
Еще во власти древних, влажных глин.
Будь тяжестью, тебя на миг один
Я, как и землю, оторвать не в силах.
* * *
В одном из наших разговоров с Дмитрием Михайловичем я спросила его о будущем
России, о том, что по этому поводу думает он как писатель-историк? И получила
ответ: «Как-то мы, ученики, окружили Льва Николаевича Гумилева и спросили о том
же. Он ответил: “Будущее нельзя предсказать, еще не совершены поступки, которые
его определят”. Тогда я понял, это та самая красная черта свободы воли, когда
мы можем все. Когда же мы умрем, историки будут изучать то, что произошло,
находить какие-то закономерности и говорить: мол, не могло быть иначе. А я
говорю, могло быть как угодно. Все зависит от нас самих, от совершения поступков.
Просто каждый человек должен понимать, что у него обязательно в жизни есть
звездный час или звездные часы, когда от него зависит судьба нации. Бывает так,
что и от простого человека это зависит, только надо не упустить момент. Надо
отказаться от идеи предопределения, идущей еще от Ветхого завета, которой нас
кормят все время под видом то фрейдизма, то марксизма, то еще чего-то. Нет идеи
предопределения, есть свобода, данная нам Господом Иисусом Христом. Свобода
воли осуществляется, пока мы живы и творим. И надо просто не упускать это
время, не говорить о том, что оно само происходит. Ничего не происходит само,
все рукотворно, все делается людьми. Это наша величайшая надежда, наше
величайшее спасение и наш страшный дар. И если нам дана свобода воли, то и
Господь нас за шиворот вытаскивать не будет. Поэтому мы должны сами из нее
вылезти. Ну почему мы в жизни можем совершать какие-то гадости или неправильные
поступки и никак не можем от них отказаться, пойти на попятную? Проклятие это
наше и главный грех. Что такое покаяние? Передумывание в точном переводе. Надо
передумать свои поступки. Осмыслить и решать уже то, что потребно».
* * *
Как-то раз, гостя у Балашовых, я спросила Ольгу Николаевну: «Как вы
познакомились с Балашовым?» — «Да заговорил он меня». И поведала историю их
бракосочетания.
Расписывались не торжественно. В загс пришли вдвоем. «Я и так чуть выше Дмитрия
Михайловича, — вспоминает Ольга, — а тут еще туфли на высоких каблуках надела,
да и возраст наш ни в какие рамки не вписывается...» Увидев неординарную пару,
средних лет дама из загса занервничала. После слов: «Молодые, обменяйтесь
кольцами» заметила, что кольцо одно. Дмитрий Михайлович колец вообще не носил —
пальцы отекали, потому и не стал покупать себе. По дороге в загс Ольга
Николаевна ему несколько раз напоминала: «Кольцо на правую руку надевай». Но от
растерянности он стал надевать на левую... «Я руку-то отнимаю, и он, вспомнив
мои наставления, принялся кольцо снимать... Тут-то оно, как в замедленной
съемке, выскользнуло из его рук и покатилось под стол. Я гляжу, паркет весь в
щелях... Ну, думаю, все. Вижу, как Дмитрий Михайлович с одной стороны стола на
четвереньки плюхается, загсовая дама — с другой. Мне же остается только
наблюдать, как они по полу в смешных вращениях ползают. Наконец Балашов и дама
поднимаются и он победно надевает мне на правый палец кольцо. Дама же, видимо
от всех этих неловкостей, хватает первый попавшийся паспорт и, не глядя чей,
заполняет страницу “Семейное положение”, затем ставит печать для обмена и берет
другой. Тут мой взгляд падает на надпись: “Балашов Дмитрий Михайлович“. Я
указываю даме. Та с ужасом обнаруживает, что расписала Балашова Дмитрия
Михайловича с Балашовым Дмитрием Михайловичем, и давай срочно зачеркивать и
вписывать мою фамилию. Дмитрий Михайлович спрашивает: “А что мне с печатью о
замене паспорта делать?” Это бедную даму добивает окончательно, и она,
избавляясь от нас, уверяет его, что в этом нет ничего страшного, и скрывается,
попросив у следующих пар перерыв...»
* * *
Черные тучи в последнее время все сильнее сгущались над Балашовым. Ждать, что
он вот-вот умрет от старости, врагам его не приходилось: в свои 72 года
писатель оставался крепким, подвижным. Казалось, старость обходит его стороной,
но ему не дали умереть своей смертью. Балашова убивают у него на даче в деревне
Козынево Новгородской области. Суд установил, что убивал Дмитрия Михайловича
некий Михайлов, но существует версия, что совершил тот свое подлое убийство по
наводке собственного сына Балашова — Арсения, который, по словам вдовы Ольги
Николаевны, давно вынашивал план убийства отца. Зверства, содеянные с
человеком, были страшны.
Дмитрия Михайловича не стало. Мне не верится. Я разговариваю с ним, как с
живым, и по сей день. Слушаю его голос, записанный на пленку, читаю в письмах
его наставления: «Попробуй сперва рассказывать беспощадно, на время забыв о
печати, цензуре, приличиях — обо всем. Ежели сразу себя ограничивать — ничего
не выйдет. Литература — это всегда открытие и дерзость». Вспоминаю его детские,
василькового цвета глаза, молодое, без явных морщин лицо, которое
необыкновенным образом будто бы светилось изнутри, какую-то внутреннюю,
невидимую для многих незащищенность его души и столь явную силу его духа.
Он остается жить в нас своими произведениями, словом правды, жить в проводимых
в Новгороде Балашовских чтениях. И с каждой поездкой в Великий Новгород
происходит новая встреча с великим писателем нашей эпохи, русским пассионарием
Дмитрием Михайловичем Балашовым.
|
|
|
|
|
|
|
|
