Евгений Боратынский
Эда
On broutte là où l’on est
attaché.
Proverbe.[MVV1]
Сочинитель
предполагает действие небольшой своей повести в 1807 году перед самым открытием
нашей последней войны в Финляндии. Страна сия имеет некоторые права на внимание
наших соотечественников любопытною природою, совершенно отличною от Русской.
Обильная историческими воспоминаниями, страна сия была воспета Батюшковым, и
камни её звучали под конём Давыдова, певца-наездника, именем которого
справедливо гордятся поэты и воины. Жители отличаются простотою нравов,
соединённою с некоторым просвещением, подобным просвещению Германских
провинций. Каждый поселянин читает библию и выписывает календарик, нарочно
издаваемый в Або для земледельцев. Сочинитель чувствует недостатки своего
стихотворного опыта. Может быть, повесть его была бы занимательнее, ежели б
действие её было в России, ежели б ход её не был столько обыкновенен, одним
словом, ежели б она в себе заключала более поэзии и менее мелочных
подробностей. Но долгие годы, проведённые сочинителем в Финляндии, и природа
Финляндская и нравы её жителей глубоко напечатлелись в его воображении. Что ж
касается до остального, то сочинитель мог ошибиться; но ему казалося, что в
поэзии две противоположные дороги приводят почти к той же цели: очень
необыкновенное и совершенно простое, равно поражая ум и равно занимая
воображение. Он не принял лирического тона в своей повести, не осмеливаясь
вступить в состязание с певцом Кавказского Пленника и Бахчисарайского Фонтана.
Поэмы Пушкина не кажутся ему безделками. Несколько лет занимаясь поэзиею, он
заметил, что подобные безделки принадлежат великому дарованию, и следовать за
Пушкиным ему показалось труднее и отважнее, нежели итти новою собственною
дорогою.
Часть первая
Чего
робеешь ты при мне,
Друг
милый мой, малютка Эда?
За
что, за что наедине
Тебе
страшна моя беседа?
Верь,
неспособен я душой
К
презренным умыслам разврата;
Ты,
как сестра, любима мной:
О,
полюби меня, как брата!
В
родной далёкой стороне
Сестру
я милую имею:
Черты
лица у вас одне.
Я
нежно, нежно дружен с нею.
Но
что? Ты видишь: воин я;
Всегда
кочует рать моя;
За
нею по свету блуждая,
Бог
весть, уже с какой поры
Я
не видал родного края,
Не
целовал моей сестры!
Лицом
она, будь сердцем ею;
Мечте
моей не измени
И
мне любовию твоею
Её
любовь напомяни!
Мила
ты мне. Веселье, муку,
Всё
жажду я делить с тобой:
Не
уходи, оставь мне руку!
Доверься
мне, друг милый мой!
К
чему пустая боязливость?
Во
мне пылает чистый жар…
Так
говорил младой гусар
Финляндке
Эде. Взглядов живость,
Из-под
фуражки по щекам
Два
чёрных локона к плечам,
Виясь,
бегущие красиво,
Гусарский
щёгольский убор,
И
без речей для девы гор
Всё
было в нем красноречиво.
Ему
отчизной Русь была.
Полков
бродящая судьбина
Его
недавно завела
В
пустыни пасмурные Фина.
Суровый
край: его красам,
Пугаяся,
дивятся взоры;
На
горы каменные там
Поверглись
каменные горы;
Синея,
всходят до небес
Их
своенравные громады;
На
них шумит сосновый лес;
С
них бурно льются водопады;
Там
холм очей не веселит;
Он
лавой каменной облит;
Главу
одевши в мох печальный,
Огромным
сторожем стоит
На
нём гранит пирамидальный;
По
дряхлым скалам бродит взгляд;
Пришлец
исполнен смутной думы:
Не
мира ль давнего лежат
Пред
ним развалины угрюмы?
Нежданный
цвет в пустыне той,
Отца
простого дочь простая,
Красой
лица, души красой
Блистала
Эда молодая.
Прекрасней
не было в горах:
Румянец
нежный на щеках,
Летучий
стан, власы златые
В
небрежных кольцах по плечам,
И
очи бледно-голубые,
Подобно
Финским небесам,
Готовность
к чувству в сердце чистом:
Вот
Эда вам!
На
камне мшистом
Пред
хижиной своей одна
Сидела
под-вечер она;
Подсел
он скромно к деве скромной,
Завёл
он кротко с нею речь;
Её
не мыслила пресечь
Она
в задумчивости томной,
Внимала
слабым сердцем ей:
Так
роза первых вешних дней
Лучам
неверным доверяет,
Почуя
тёплый ветерок,
Благоуханный
свой шипок
Его
лобзаньям открывает
И
не предвидит близкий хлад.
Давно
рука её лежала
В
руке его. Потупя взгляд,
Она
краснела, трепетала,
Но
у Владимира назад
Руки
своей не отнимала.
Он
к сердцу бедную прижал;
Взор
укоризны, даже гнева
Тогда
поднять хотела дева,
Но
гнева взор не выражал.
Весёлость
ясная сияла
В
её младенческих очах,
И
наконец в таких словах
Она
лукавцу отвечала:
«Ты
мной давно уже любим:
Зачем
же нет? Ты добродушен,
Всегда
заботливо послушен
Малейшим
прихотям моим.
Они
докучливы бывали;
Меня
ты любишь, вижу я,
Душа
признательна моя.
Ты
мне любезен: не всегда ли
Я
угождать тебе спешу?
Я
с каждым утром приношу
Тебе
цветы; я подарила
Тебе
кольцо; всегда была
Твоим
весельем весела;
С
тобою грустным я грустила.
Что
ж? Я и в этом погрешила:
Нам
строго, строго не велят
Дружиться
с вами. Говорят,
Что
вероломны, злобны все вы;
Что
вас бежать должны бы девы;
Что
как-то губите вы нас;
Что
пропадёшь, когда полюбишь:
И
ты, я думала не раз,
Ты,
может быть, меня погубишь». —
«Я
твой губитель? Вечный бог
Мне
да готовит наказанье!
Я
друг твой, верный друг, в залог
Прими
нежнейшее лобзанье!» —
«Что,
что, зачем? Какой мне стыд!» —
Младая
дева говорит.
Уж
поздно. Встать, бежать готова
С
негодованием она.
Но
держит он. «Постой! Два слова!
Постой!
Ты взорами сурова:
Уже
ль ты мной оскорблена?
Нет,
я тебя не покидаю:
Моё
забвенье мне прости!» —
«Я
не сержуся; но пусти!» —
«Я
гнев в очах твоих читаю:
Уверь
меня, что он погас;
Поцеловать
ещё мне раз
Позволь
себя». — «Пусти, несчастный!» —
«И
за ребяческую блажь
Ты
неизвестности ужасной
Меня
безжалостно предашь!
И
не поймёшь моё страданье!
И
такова любовь твоя!
Нет,
боле ей не верю я!
Друг
милый мой, одно лобзанье!
Тебя
ль не тронет сердца боль,
Слов
убедительнейших сила?
Одно
лобзанье мне позволь!»
И
отвращённое дотоль
Лицо
тихонько обратила
К
нему бедняжка.
О
злодей!
С
какою медленостью томной,
И
между тем как будто скромной,
Напечатлеть
умел он ей
Свой
поцелуй! Какое чувство
Ей
в грудь младую влил он им!
И
лобызанием таким
Владеет
хладное искусство!
Ах,
Эда, Эда! Для чего
Такое
долгое мгновенье
Во
влажном пламени его
Пила
ты страстное забвенье?
Полна
с поры мятежной сей
Желанья
смутного заботой,
Ты
освежительной дремотой
Уж
не сомкнёшь своих очей;
Слетят
на ложе сновиденья,
Тебе
безвестные досель,
Иль
долго жаркая постель
Тебе
не даст успокоенья.
На
камнях розовых твоих
Весна
игриво засветлела,
И
ярко зелен мох на них,
И
птичка весело запела,
И
по гранитному одру
Светло
бежит ручей сребристой,
И
лес прохладою душистой
С
востока веет поутру;
Там
за горою дол таится,
Уже
цветы пестреют там;
Уже
черёмух фимиам
Там
в чистом воздухе струится:
Своею
негою страшна
Тебе
волшебная весна.
Не
слушай птички сладкогласной!
От
сна восставшая, с крыльца
К
прохладе утренней лица
Не
обращай, и в дол прекрасный
Не
приходи, а сверх всего,
Беги
гусара твоего!
Уже
пустыня сном объята;
Встал
ясный месяц над горой,
Сливая
свет багряный свой
С
последним пурпуром заката;
Двойная,
трепетная тень
От
чёрных сосен возлегает,
И
ночь прозрачная сменяет
Погасший
неприметно день.
«Друг,
поздно» — девица шепнула;
Оставив
друга своего,
Пошла
в свой угол, но взглянула
Дорогой
дважды на него.
Часть вторая
Была
беспечна, весела
Когда-то
добренькая Эда;
Одною
Эдой и жила
Когда-то
девичья беседа;
Она
приветно и светло
Когда-то
всем глядела в очи:
Что
ж изменить её могло?
Что
ж это утро облекло
И
так внезапно в сумрак ночи?
Она
рассеянна, грустна;
В
беседах вовсе не слышна;
Как
прежде, ясного привета
Ни
для кого во взорах нет;
Вопросы
долго ждут ответа,
И
часто странен сей ответ;
То
жарки щёки, то бесцветны,
И,
тайной горести плоды,
Нередко
свежие следы
Горючих
слёз на них заметны.
Бывало,
слишком зашалит
С
малюткой хитрый постоялец;
Она
к устам приставит палец,
Ему
с улыбкой им грозит.
Когда
же бусы подарит
Или
платок, повеса ловкой,
Она
красивою обновкой
Похвастать
к матери бежит,
Меж
тем его благодарит
Весёлым
книксом. Шаловливо
На
друга сонного порой
Плеснёт
холодною водой
И
убегает торопливо,
И
долго слышен громкий смех.
Её
трудов, её утех
Всегда
в товарищи малюткой
Бывал
он призван с милой шуткой
Взойдёт
ли утро, ночи ль тень
На
усыпленны холмы ляжет:
Ему
красотка добрый день
И
добру ночь приветно скажет.
Где
время то? При нём она
Какой-то
робостию ныне
В
своих движеньях смущена;
Веселых
шуток и впомине
Теперь
уж нет; простых речей
С
ним даже дева не заводит,
Как
будто стал он недруг ей;
Зато
порой с его очей
Очей
задумчивых не сводит,
Зато
порой наедине
К
груди лукавца вся в огне
Бедняжка
грудью припадает,
И,
страсти гибельной полна,
Сама
уста свои она
К
его лобзаньям обращает;
А
в ночь бессонную одна,
Одна
с раскаяньем напрасным,
Сама
волнением ужасным
Души
своей устрашена,
Уныло
шепчет: что со мною?
Мне
с каждым днём грустней, грустней;
Ах,
где ты, мир души моей!
Куда
пойду я за тобою?
И
слёзы детские у ней
Невольно
льются из очей.
Она
была не без надзора.
Отец
ее, крутой старик,
Отчасти
в сердце к ней проник.
Он
подозрительного взора
С
несчастной девы не сводил;
За
нею следом он бродил;
И
подсмотрел ли что такое,
Но
только хитрый мой шалун
Раз
видел, слышал, как ворчун
Взад
и вперёд в своем покое
Ходил
сердито, как потом
Ударил
сильно кулаком
Он
по столу, и Эде бедной,
Пред
ним трепещущей и бледной,
Сказал
решительно: поверь,
Не
сдобровать тебе с гусаром!
Вы
за углами с ним недаром
Всегда
встречаетесь. Теперь
Ты
рада слушать негодяя.
Худому
выучит. Беда
Падёт
на дуру. Мне тогда
Забота
будет небольшая:
Кто
мой обычай ни порочь,
А
потаскушка мне не дочь.
Тихонько
слёзы отирая
У
бедной Эды, «что ворчать?»
Тогда
промолвилася мать;
«У
нас смиренная такая
До
сей поры была она.
И
в чём теперь её вина?
Грешишь,
бедняжку обижая».
Да,
— молвил он, — ласкай её,
А
я сказал уже своё.
Из
спора этого ни слова
Владимир
мой не проронил;
Ему
он умысел внушил:
Всё
как-то злому учит злого.
День
после, в комнатке своей
Уже
вечернею порою
Одна
с привычною тоскою
Сидела
Эда. Перед ней
Святая
Библия лежала.
На
длань склонённая челом,
Она
рассеянным перстом
Рассеянно
перебирала
Её
измятые листы
И
в дни сердечной чистоты
Невольной
думой улетала.
Взошёл
он с пасмурным лицом,
В
молчаньи сел, в молчаньи руки
Сжал
на груди своей крестом;
Приметы
скрытой, тяжкой муки
В
нём всё являло. Наконец.
«Долг
от меня, — сказал хитрец, —
С
тобою требует разлуки.
Теперь
услышать милый глас,
Увидеть
милые мне очи
Я
прихожу в последний раз:
Покроет
землю сумрак ночи
И
навсегда разлучит нас.
Виной
родитель твой суровой:
Его
укоры слышал я;
Нет,
нет, тебе любовь моя
Не
нанесёт печали новой!
Прости!»
Чуть дышуща, бледна,
Лукавца
слушала она.
«Что
говоришь? Возможно ль? Ныне?
И
навсегда, любезный мой!»…
«Бегу
отселе; но душой
Останусь
в милой мне пустыне.
С
тобою видеть я любил
Потоки
те же, те же горы;
К
тому же небу возводил
С
небесной радостию взоры:
С
тобой в разлуке свету дня
Уже
не радовать меня!
Я
волю дал любви несчастной
И
погубил, доверясь ей,
За
миг летящий, миг прекрасной
Всю
красоту грядущих дней.
Но
слушай! Срок остался краткой;
Пугаяся
ревнивых глаз,
Везде
преследующих нас,
Доселе
мельком и украдкой
Видались
мы; моей мольбой
Не
оскорбись на расставанье:
Позволь,
позволь иметь с тобой
Мне
безмятежное свиданье!
Лишь
мраки ночи низойдут
И
сном глубоким до денницы
Отяжелелые
зеницы
Твои
домашние сомкнут,
Приду
я к тихому приюту
Моей
любезной: о, покинь
Девичий
страх и на минуту
Затвор
досадный отодвинь!
Прильну
в безмолвии печальном
К
устам красавицы моей
И
полдуши оставлю ей
Я
в лобызании прощальном:
Решись!»
Волнения
полна,
Прискорбно
дева поглядела
На
обольстителя; не смела
Ему
довериться она:
Бедою
что-то ей грозило;
Какой-то
страх в неё проник;
Ей
смутно сердце говорило,
Что
не был прост его язык.
Святая
книга, как сначала,
Ещё
лежавшая пред ней,
Ей
долг её напоминала.
Ко
груди трепетной своей
Прижав
её, «нет, нет, — сказала, —
Зачем
со злобою такой
Играть
моею простотой?
Ты
дух нечистый, вижу ясно.
Жестокий!
Сердце Эды ты
Лишил
уж первой чистоты.
Что
вновь замыслил? Нет, ужасно!
От
друга сердце далеко,
Я
без надежд, без утешений,
С
тоски моей умру легко,
Умру
без новых прегрешений».
Но
вправду враг ему едва ль
Не
помогал: с такою силой
Излил
он ропот свой, печаль
Столь
горько выразил, что жаль,
Злодея
стало деве милой:
И
слёзы падали у ней
В
тяжёлых каплях из очей.
И
в то же время то моленья,
То
пени расточал хитрец.
«Что
медлишь? Дороги мгновенья! —
К
ней приступил он наконец: —
Дай
слово!» — «Всей душой тоскуя,
Какое
слово дать могу я, —
Сказала,
— сжалься надо мной!
Владею
ль я сама собой!
И
что я знаю!» Пылко, живо
Тут
к сердцу он её прижал.
«Я
буду, жди меня» — сказал,
Сказал
и скрылся торопливо.
Уже
и холмы и поля
Покрыты
мраками густыми.
Смиренный
ужин разделя
С
неприхотливыми родными,
Вошла
девица в угол свой;
На
дверь задумчиво взглянула:
Поверь,
опасен гость ночной,
Ей
совесть робкая шепнула,
И
дверь её заложена.
В
бумажки мягкие она
Златые
кудри завернула,
Снять
поспешила как-нибудь
Дня
одеяния неловки,
Тяжелодышащую
грудь
Освободила
от шнуровки,
Легла
и думала заснуть.
Уж
поздно, полночь, но ресницы
Сон
не смыкает у девицы:
«Стучаться
будет он теперь.
Зачем
задвинула я дверь?
Я
своенравна, в самом деле.
Пущу
его: ведь миг со мной
Пробудет
здесь любезный мой,
Потом
навек уйдёт отселе».
Так
мнит уж девица и вот
С
одра тихохонько встает,
Ко
двери с трепетом подходит,
И
вот задвижки роковой
Уже
касается рукой;
Вот
руку медленно отводит,
Вот
приближает руку вновь;
Железо
двинулось: вся кровь
Застыла
в девушке несчастной,
И
сердце сжала ей тоска.
Тогда
же чуждая рука
Дверь
пошатнула: «Друг прекрасной,
Не
бойся, Эда, это я!»
И
от смятенья дух тая,
Сама
себя не разумея,
Девица
бедная моя
Уже
в объятиях злодея.
Заря
багрянит свод небес.
Восторг
обманчивый исчез;
С
ним улетел и призрак счастья;
Открылась
бездна нищеты:
Слезами
скорби платишь ты
Уже
за слёзы сладострастья!
Стыдясь
пылающего дня,
На
крае ложа рокового
Сидишь
ты, голову склоня.
Взгляни
на друга молодого!
Внимай
ему: нет, нет, с тобой
Он
не снесёт разлуки злой;
Тебе
все дни его и ночи;
Отец
его не устрашит:
Он
подозренья усыпит,
Обманет
бдительные очи;
Твой
будет он, покуда жив…
Напрасно
всё; она не внемлет,
Очей
на друга не подъемлет,
Уста
безмолвные раскрыв,
Потупя
в землю взор незрящий;
Ей
то же друга разговор,
Что
ветр, бессмысленно свистящий
Среди
ущелий финских гор.
Часть третья
Недолго,
дева красоты,
Предателя
чуждалась ты,
Томяся
грустью безотрадной!
Ты
уступила сердцу вновь:
Простила
нежная любовь
Любви
коварной и нещадной.
Идёт
поспешно день за днём.
Гусару
дева молодая
Уже
покорствует во всём.
За
ним она, как лань ручная,
Повсюду
ходит. То четой
Приемлет
их в полдневный зной
Густая
сень дубровы сонной,
То
зазовёт дремучий бор,
То
приглашают гроты гор
В
свой сумрак неги благосклонной;
Но
чаще сходятся они
В
долу соседственном глубоком.
В
густой рябиновой сени
Над
быстро льющимся потоком
Они
садятся на траву.
Порой
любовник в томной лени
Послушной
деве на колени
Кладёт
беспечную главу
И
лёгким сном глаза смыкает.
Дух
притая, она внимает
Дыханью
друга своего;
Древесной
ветвью отвевает
Докучных
мошек от него;
Его
кудрявыми власами
Играет
детскими перстами.
Когда
ж подъемлется луна
И
дикий край под ней задремлет,
В
приют укромный свой она
К
себе на одр его приемлет.
Но
дева нежная моя
Томится
тайною тоскою.
Раз
обычайною порою
У
вод любимого ручья
Они
сидели молчаливо.
Владимир
в тихом забытьи
Глядел
на светлые струи,
Пред
ним бегущие игриво.
Дорогой
сорванный цветок
Он
как-то бросил в быстрый ток.
Вздохнула
дева молодая,
На
друга голову склоня.
«Так,
— прошептала, — и меня,
Миг
полелея, полаская,
Так
на погибель бросишь ты!»
Уста
незлобной красоты
Улыбкой
милой улыбнулись,
Но
скорбь взяла-таки своё:
И
на глазёнках у неё
Невольно
слёзы навернулись.
Она
косынкою своей
Их
отерла, и веселей
Глядеть
стараяся на друга:
«Прости!
Безумная тоска!
Сегодня
жизнь моя сладка,
Сегодня
я твоя подруга,
И
завтра будешь ты со мной,
И
день ещё, и, статься может,
Я
до разлуки роковой
Не
доживу, господь поможет!»
Ужели
не был тронут он
Её
любовию невинной?
До
сей поры шалун бесчинный,
Он
только знал бокалов звон,
Дым
трубок, шумные беседы
Соратных
братиев своих,
И
за перступные победы
Слыл
удальцом промежду них.
Наукой
жалкою обманов
Гордился
он, и точно в ней
Другого
был посмышленей.
Успел
он несколько романов,
Зевая
и крутя усы,
Прочесть
в досужные часы
От
царской службы и стаканов;
Собой
пригож был, нравом жив.
Едва
пора самопонятья
Пришла
ему; наперерыв
Влекли
его к себе в объятья
Супруги,
бывшие мужей
Чресчур
моложе иль умней,
И
жадно пил он наслажденье,
И
им повеса молодой
Избаловал
воображенье,
Не
испытав любви прямой.
Питомец
буйного веселья,
В
пустыне скучной заключён,
За
милой Эдой вздумал он
Поволочиться
от безделья,
И,
как вы видели, шутя,
Увлёк
прелестное дитя.
Увы,
мучительное чувство
Его
тревожило потом!
Не
раз гусарским языком
Он
проклинал свое искусство;
Но
чаще, сердцем увлечён,
Какая
дева, думал он,
Её
прелестней в поднебесной,
Душою
проще и нежней?
И
провиденья перст чудесный
Он
признавал во встрече с ней;
Своей
подругой неразлучной
Уж
зрел её в мечтах своих;
Уже
в тени дерев родных
Вёл
с нею век благополучный..
Вотще!
Коварный
Швед опять
Не
соблюдает договоров:
Вновь
хочет с Русским испытать
Неравный
жребий бранных споров.
Уж
переходят за Кюмень
Передовые
ополченья:
Война!
война! Грядущий день —
День
рокового разлученья.
Нет
слёз у девы молодой.
Мертва
лицом, мертва душой,
На
суету походных сборов
Глядит
она: всему конец!
На
ней встревоженный хитрец
Остановить
не смеет взоров.
Сгустилась
ночь. В глубокий сон
Всё
погрузилося. Унылый,
В
последний раз идёт он к милой.
Ей
утешенья шепчет он,
Её
лобзает он напрасно.
Внимает,
чувства лишена;
Даёт
лобзать себя она,
Но
безответно, безучастно!
Мечтанья
все бежали прочь.
Они
томительную ночь
В
безмолвной горести проводят.
Уж
в путь зовёт сиянье дня,
Уже
ретивого коня
Младому
воину подводят,
Уж
он садится. У дверей
Пустынной
хижины своей
Она
стоит, мутна очами.
Девица
бедная, прости!
Уж
по далёкому пути
Он
поскакал. Уж за холмами
Не
виден он твоим очам…
Согнув
колена, к небесам
Она
сперва воздела руки,
За
ним простёрла их потом
И
в прах поверглася лицом
С
глухим стенаньем смертной муки.
Сковал
потоки зимний хлад,
И
над стремнинами своими
С
гранитных гор уже висят
Они
горами ледяными.
Из-под
одежды снеговой
Кой-где
вставая головами,
Скалы
чернеют за скалами.
Во
мгле волнистой и седой
Исчезло
небо. Зашумели,
Завыли
зимние мятели.
Что
с бедной девицей моей?
Потух
огонь её очей;
В
ней Эды прежней нет и тени;
Изнемогает
в цвете дней:
Но
чужды слёзы ей и пени.
Как
небо зимнее бледна,
В
молчаньи грусти безнадежной
Сидит
недвижно у окна,
Сидит,
и бури вой мятежной
Уныло
слушает она,
Мечтая:
«нет со мною друга;
Ты
мне постыл, печальный свет!
Конца
дождусь ли я, иль нет?
Когда,
когда, сметёшь ты, вьюга,
С
лица земли мой лёгкий след?
Когда,
когда на сон глубокий
Мне
даст могила свой приют,
И
на неё сугроб высокий,
Бушуя
ветры нанесут?»
Не
тщетно дева молодая
Кончину
раннюю звала:
Уж
Эды нет! Кручина злая
Её
в могилу низвела.
Кто
б думать мог? В её обитель
Меж
тем лукавый соблазнитель
Неожидаемый
летел.
Какой
он умысел имел?
Бог
весть. Но прибыл он: и что же?
Узрел
её на смертном ложе.
В
слезах пред милою упал:
Постой,
отчаянный взывал,
Тебе
ль назначена могила!
О
жертва милая любви,
Я
твой навек, живи, живи!
Ты
ль голос друга позабыла?
Но
меркнул свет в её очах;
На
леденеющих устах
Уже
душа её бродила…
Кладбище
есть. Теснятся там
К
холмам холмы, кресты к крестам,
Однообразные
для взгляда;
Их
(меж кустами чуть видна,
Из
круглых камней сложена)
Обходит
низкая ограда.
Лежит
уже давно за ней
Могила
девицы моей.
Кто,
кто теперь её отыщет,
Кто
с нежной грустью навестит?
Кругом
всё пусто, всё молчит;
Порою
только ветер свищет
И
можжевельник шевелит.
1826
|
|
|
|
|
