«ЛЕПЕТЫ» или ФАНТАСТИЧЕСКИЙ РАССКАЗ

 

Стихи Михаила Владимирова, как говорится, не для перво­го прочтения,— для третьего. Я имею в виду, что они воспринимаются не сразу. Их художественный лейтмотив затенён, он теряется среди унылого нагромождения изощрённых интеллектуальных образов. И дело не толь­ко в том, что «там было много новых слов», но и в самой манере его образной речи.

Мне посчастливилось слышать эти стихи в талант­ливом исполнении автора. Готов поспорить, что при восприятии на слух, они только выигрывают. Авторская декламация одушевляет их напрямую, не дожидаясь пока замороченный разум продерётся сквозь тенета смысла.

Однако, если рассматривать творчество Михаила Владимирова в хронологической последовательности, сравнивая не только стихи, но и книги (или тетради) в порядке их возникновения, можно заметить явные признаки становления и развития его поэтического го­лоса. И если стихи Владимирова, опубликованные в альманахе «Имя», можно легко перепутать со стихами Александра Олейникова, с его тяжеловатым «русизмом», то в «Лепетах», которые я собираюсь рассмотреть под­робнее, поэт уже узнаваем, его голос становится твёрже, уверенней. Манера письма делается тоньше, образы — определённей, яснее. Надеюсь, что автор, вслед за Пастернаком, сможет «впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту».

А пока...

Меня считают дотошным и щепетильным критиком, въедливым и даже ехидным, примерно таким же циником, как герой рассказа Ильи Варшавского — робот-шутник, выискивающий в произведениях классиков ошибки и не­дочёты. Не буду сейчас распространяться насчёт обос­нованности такого мнения.

Просто мне взбрело в голову, что искусство кри­тика — это, в сущности, искусство конферансье, то есть умение квалифицированно заполнять паузы, так что я не обольщаюсь и не расстраиваюсь по поводу оце­нок моей работы. Критик не может претендовать на первую роль, впереди автора.

Рассматривая сборник «Лепеты»,  я решил комментировать общее через частности, иными словами, ил­люстрировать конкретные примеры своими выводами. Возможно, что любой другой любознательный читатель найдет другие примеры или даже сделает отличные от моих, собственные выводы. Что ж — это очко в его пользу и еще один плюс автору стихов.

Приятно заметить, что его скромность говорит сама за себя в выборе названия сборника. Название, кстати, фонетически перекликается со словом «Лепты», которое, в свою очередь, удивительным образом подхо­дит этой книге.

Первое, что бросается в глаза при изучении ее композиции — это, конечно, начало. Хорошенькое нас­тавление «в поте пишущим, в поте пашущим» деклариру­ется в первом же стихотворении, открывающем сборник:

 

Писать? — О чём? Зачем? Кому?

Губить бумагу, гнать волну...

 

Мол — «хорошо ты, Илюша, пишешь, но зачем ты пишешь?» Я рад, что автора волнует вечная тема наз­начения творчества. Но зачем же такая сверхскромность?

 

И всё — в компост, и все — в навоз,

И всё — к чертям, коту под хвост.

 

При всей многоступенчатой развернутости метафо­ры — «Скрипи, скрипи перо, переводи бумагу...», этой вещи нéсколько не хватает экспрессии.  Что-то неуло­вимо роднит ее с тяжёлой лирой Ходасевича.

Пожалуй, начиная с такого самообличения, автор намеренно принижает достоинства своего труда, чтобы последующими стихами опровергнуть своё утверждение. Представьте на минуту, что это стихотворение стоит в сборнике последним. Иной читатель, прочитав его, вполне способен последовать авторскому совету. Но... любой хороший игрок скрывает свои силы от достойного соперника и даже специально демонстрирует свои мни­мые слабости, вводя его в заблуждение.

Надо сказать, что темы первого стихотворения Владимиров уже касался в сборнике «День». На этот раз он своеобразно развивает её, как бы посмотрев на дело с другой стороны в стихотворении «Поэт». Здесь герой или автор делает поразительное открытие о сбы­ваемости поэтических предвидений, о котором говорила ещё Марина Цветаева, и даже пытается безуспешно по­мешать ходу вещей:

 

Написал и испугался.

Вдруг будет так?

Спрятал.

Показывать нельзя никому!

А если найдут?

Сжёг.

*

И стало так.

 

Я не знаю, земля кружится или нет.

Это зависит – уложится ли в строчку слово,—

 

считает Велемир Хлебников.

Мне кажется, что эту вещь можно было бы закон­чить строками из стихотворения Игоря Капорского:

 

Спросили — не страшно так?

Страшно, но лучше так.

 

Но это всё — философия, на самом деле все ассоци­ации только доказывают боговдохновенность строк Ми­хаила Владимирова или на худой конец — закономер­ность всех земных событий, связанных невидимыми уза­ми тонкого мира.

Однако, вернёмся к вопросу о композиции.  Древ­ние считали, что в книгах должны быть чистые страни­цы для того, чтобы ум читателя отдыхал на них от напора впечатлений.  В наши дни для этого «разбавляют» сильные стихи — слабыми.

Думаю, Владимиров для этой цели использует цикл «URBS». По-моему, именно сюда он включает все вещи, которые его чем-то не удовлетворяют. Например, в первом трёхстишии, по форме напоминающем хокку, ему, по-видимому, не нравится тема:

 

Рыбка плывёт по канализационной трубе.

Дохлая рыбка.

А кому же ещё жить в канализации?

 

Хотя тема сточной канавы не впервые занимает отдельных мастеров нежной словесности, тем не менее, глагол "жить" как-то поэтизирует ситуацию. Если бы автор сделал рыбку еще и золотой, это повысило бы курс его поэтических векселей на символической бир­же.

Вторая миниатюра ставит в тупик необъяснимостью определения "бафомет":

 

Взгляду некуда упасть.

Бафомет похитил власть...

 

Я уже намекал на чрезмерное использование нез­накомых большинству читателей слов в начале статьи. Так и ждёшь, что в конце сборника обнаружатся приме­чания, где плохоэрудированная серая масса стихолюбов прочтёт, что означает "мошень", "дератизация" или "мицелий". Но, судя по всему, автору действительно «суета сознанье ест», и он забывает об этом небольшом нюансе. Надо сказать, что незнание значения того или иного слова затрудняет восприятие поэтического смыс­ла. Взгляд застопоривается, поневоле начинаешь со­ображать — неологизм это или иностранное слово. Не у всех же такая высокая языковая культура. Слава Богу, есть словари!

В третьей вещи роль недочёта отводится двусмыс­ленности — «слеза стекла», легко исправляемой на бо­лее банальное «слеза упала» исключением из строки союза "и".

Четвёртый опус вторичен, и, не только судя по эпиграфу, известным мультфильмам и карикатурам. «Алюминиевые огурцы на брезентовом поле» Виктора Цоя звучат тоньше и выразительней чем «железный лес» и «свинцовый терем». Хорошо, что автор на поиски этих прелестей современной цивилизации отсылает нас в Москву, признаваясь, что именно там написано сие произведение. Мне, как патриоту своего города, при­ятно надеяться, что в Петербурге дела обстоят несколько иначе.

Не буду утверждать, что все черты поэтики Вла­димирова, подмеченные мной в цикле «URBS» — повальные и характерные.

Должен заметить, что в целом стихи Владимирова технически совершенны, и он представляется мне чело­веком, знающим теорию поэзии, так сказать, подкован­ным. Однако, бывают и "прорухи", в основном по части благозвучия. Правда, надо признать, что они проно­сятся «как искорки – мгновенья» из замечательного стихотворения «Я человек вечерних откровений...» А ос­тающийся еле ощутимый запах "каки" быстро выветрива­ется.

Говоря о школе и мастерстве Владимирова, я имел в виду и то, что большинство его опытов попадают в категорию «поэзия», а не являются просто стихами, то есть в лучшем случае зарифмованной прозой, как, нап­ример, его стихотворение «Я теперь богатый...» Эту вещь можно принять только за ученическую "гамму" — опытное написание в таком, знаете ли, частушечно-народном стиле. Посудите сами, какие чувства может пробудить или какой хотя бы меркантильный интерес может вызвать бесконечная констатация того факта, что в рубле — сто копеек, пятьдесят двушек и так да­лее. И даже «тысяча пылинок счастья» не спасают эту вещь от безличности и банальности. Рублевладелец да­же теперь, при цене 3 000 рублей за буханку хлеба вполне может оказаться богаче нового русского с ва­лютным счетом в швейцарском банке, только вот беда — этим никого не удивишь. Эта истина известна еще со времен Евангелия.

Появился повод упомянуть об одной черте, об од­ном тайном пунктике М.В. Я говорю об использовании им архаических славянизмов и полунеологизмов на их основе, а также расцвечивание своей поэтической речи какими либо бытовыми или жаргонными словами, что придает стихам определённый заскорузло-лапотный ха­рактер, ущемляя благозвучие. Так или иначе, в этом есть индивидуальность. Прорыв прапамяти в настоящее. Попытка писать современные стихи,  воскрешая к новой жизни стародавние слова.  Пример такого рода:

 

Миром сердце умастить,

В облацех опочивать.

И когда-нибудь тебя

В синей звездочке узнать —

 

из стихотворения «Провалиться в древний Рим...» гово­рит о приверженности автора к русской идее, о том, что Рим (по крайней мере — третий) — это Москва, по­тому что, провалившись туда, герой заговорил на цер­ковно-славянском.

Правда, автор скрывает — кого он надеется уз­нать в синей звёздочке. Но, идя неисповедимыми путя­ми ассоциаций, можно догадаться, что это его возлюбленная. Вообще любовная лирика Владимирова — особый разговор.

В принципе на душу содержания любовных строк приходится не так много, а чаще и совсем не прихо­дится. Владимиров — философ, а не лирик.

Например, в триптихе, озаглавленном по неиз­вестной причине  «Стихотворение про стихотворение», о любви — только одна строчка в первой части: «Люби­мая безумно далека...» Этот триптих буквально разо­рван пополам своей второй частью. Первая и третья — это философичные, утонченные и лиричные стихи, похо­жие на китайские танки (не путать с боевыми машина­ми!). В них — то же соединение бытового и вечного, та же краткая и ёмкая форма, те же аллегорические параллели с природой.

 

Шел по дороге.

Думал о картошке...

О том, что заработок мал,

Любимая безумно далека,

А время беспощадно...

И вдруг — шальная бабочка в лицо...

 

Правда, многословность последних двух строк:

 

В глаза, и в нос, и в рот,

И в уши... Крыльями

 

несколько портит это восьмистишие. А в третьей заключительной части не совсем ясно, кто «глотал свободу жадны­ми глотками».

 

Шёл по дороге

И глазами хлопал.

Заполз за шиворот

Бродяга-муравей.

Глотал свободу

Жадными глотками...

 

О центральной миниатюре не хочется говорить. Она весьма подозрительна не только по "ритму" и "ду­ху", но и по цвету:

 

Миг услады

Ритмы ада.

........

В вареве довольно зла

Духа спермы и козла...

 

Хотя в данном случае можно свалить все на дейс­твительно больную голову:

 

На стене потек багровый.

Чёрно-жёлтые слова.

Разболелась голова...,

 

тем не менее, хочется подсказать автору, что чёрно-жёлтые слова чем-то напоминают мёртвых пчёл из знаменитого гумилевского «Слова».

Загадочно по содержанию стихотворение «Измена», в котором философия подминает любовную тему.

 

Изменю с рекой.

Изменю с дождем.

Проливной Содом,

Серный дождичек.

 

С первых строк становится ясно, что это — отк­ровение мистика. Если рассуждать примерно так, как Святой Франциск, и называть лес — братом, а лису – сестрой, то разговор об измене с рекой кроме пере­носного приобретает и прямой смысл прелюбодеяния. Однако, из пучины греха замаскированный, таинственный лирический герой  поднимается  «сквозь  сквозной налой» до уровня свечи, горящей перед Богом, и начи­нает задумываться о «конце времён» — об  Апокалипси­се. «Распоюсь о Нём», — пишет Владимиров,  употребляя местоимение с заглавной буквы, не известно для какой цели. Хорошо, что стихотворение не закончено. Много­точие в конце дает возможность оптимистам  надеяться, что «конец времён» наступит еще не скоро, а, может быть, и не будет окончательным и бесповоротным.

Таким образом, любовь к женщине через философс­кие экзерсисы подменяется любовью к природе отнюдь не на платоническом уровне. Правда, почему-то Влади­миров избирает обратный естественному ходу вещей по­рядок расположения стихов, посвященных различным фа­зам этого чувства. И брак у него заключается после «Измены». Я имею в виду стихотворение «Брак», где автор рисует отрадную картину ступенчатого бесконеч­ного породнения с природой:

 

Отдаться листьям и цветам,

Пусть головы венчают нам.

.........

Отдаться веткам и шипам,

В лицо и в грудь пусть хлещут нам...

Отдаться звонким комарам...

 

и т.д. Чувствуете внутреннее родство с Николаем Заболоцким? Только Владимирову немного не хватает слов,  откуда и возникает многоречие.  И, все же, эта вещь хороша, как вещь в себе.

На этом стихи о любви к природе-женщине не ис­сякают. В стихотворении «Дерево» герой (автор), вступая в сексуальные отношения, перевоплощается в коренного представителя флоры:

 

Войду в тебя и прорасту.

Корнями сердце, печень, почки

Обследую и обхвачу...

 

Атмосфера стихотворения наполнена своеобразной анималистически чувственной образностью:

 

Ногами ноги оплету,

Рука в руке, сосок к соску...

 

Эротичность тяготеет к натурализму. Возможно, сти­хотворение посвящено поэтессе Татьяне Вольтской, пом­ните:

 

Я – береза, ты – ветер вдруг

Всю охватишь – сомкнутся ветки...

 

Хочется упомянуть еще об одной черте, отличаю­щей стихи талантливых самородков от примерных, но бездарных учеников официальной советской поэтической школы. Не буду огульно укорять их в неспособности к новаторству и оригинальности, за то, что их творчес­кий потенциал «оскопили» классическими шаблонами. Но у всех самоучек ощущается то преимущество степеней свободы, которое даёт человеку только хроническая нелюбовь к рамкам и законам. Стихи «отличников» от­личаются некоей безликой гладкостью и отшлифован­ностью, словно созданы по закону красивости или, ес­ли хотите, круглоты фразы. Такого закона большинство «дилетантов» не ведает. Потому-то у них больше возможностей создать или открыть — новый мир.

Например, стихотворение Владимирова «Поэт и публика» — истинный шедевр. Традиционность темы — от­ношений поэта и толпы не умаляет достоинств её ново­го свежего решения. Поэт здесь предстаёт дурачащимся дураком, вроде божественного жонглёра Франциска Ас­сизского, а толпа соответственно — адом.

 

Голый дурак, круглый дурак,

Вот вам так!

 

Голый король сам знает о своей наготе и, не стыдясь её, бросает развлекающейся напропалую публи­ке свое коронное: «Нате!»

 

Славным стихом, свальным грехом.

Вот он — ад!

 

Состоящие из волшебного сора стихи:

 

...тетёшки-одёжки,

Круглявые овечки-словечки,

...идейки-индейки...

 

чем-то похожи  на глоких куздр, штеко будлающих стадо жующих и размножающихся бокров.  Остаётся  только добавить еще одну последнюю строчку-строфу:

 

Вот это да!

 

Что касается влияний других поэтов на Михаила Владимирова — с этим всё в порядке. Влияния только самые лучшие: Державин, Батюшков, Гумилёв, Маяковс­кий, Хлебников. Например, стихотворение «Валун» — прямое продолжение истории гумилёвского «Камня». Разрушитель теперь ведёт оседлую жизнь вблизи пира­мид, где «мутным взглядом» наблюдает жалкие руины, не иначе как именно им разметанных когда-то дворцов.

 

Нос землёй забит.

Вода бежит.

....

Голова свербит.

Лишайник преет...

 

Не надо упрекать меня в притянутости моих логи­ческих умопостроений. Для такого сюрреалиста, как Владимиров, к любым его стихам могут быть любые тол­кования. Чего стоит, например, такой этюд:

 

...Там носятся в надзвёздной вышине

Морские ангелы с глазами крокодилов,

Вышагивает муха по луне

Торжественнейшей поступью фламина...

 

Что касается связи или переклички именно с Гу­милёвым, то здесь можно найти даже прямое заимство­вание:

 

И так же звёздный свод глазеет...

 

Кто же не читал поэму Гумилёва «Звёздный ужас». Впрочем, и в самой теме стихотворения «Идём, карабка­емся, тащимся...» довольно вяло проходит обмусолива­ние все той же темы «выбора» из одноименного стихот­ворения Гумилёва:

 

Всползаем медленно и тяжко

На крыши, пики и уступы,

Срываемся и с визгом сыплемся...

 

Побольше экспрессии, дорогой Михаил! «Созидаю­щий башню сорвётся!» Словоохотливость большая, слов мало! То-то, что лепеты.

Впрочем, не всегда.

Одно из самых сильных по скорости и динамизму — стихотворение «Весна». Соседство реального и метафи­зического, бытового и духовного переплетается в нем, словно лианы и ветви невидимых джунглей тонкого мира причинно-следственных связей. Игра цвета похожа на бегущую меняющую цвета радугу (кстати — один из сим­волов Церкви). Веет детством и девственностью — «Мне купили синий-синий, презелёный красный шар». Такими красками и должен быть изображён запечатленный ан­гел:

 

Весна красна

А она синяя.

Неба — нет.

В небе прорыв в небеса.

 

Образный вдохновенный язык ещё ярче акцентирует внимание на встречном движении небесного и земного миров, между которыми: «Посерёдке где-то позабыли ангела». В этой вещи ощутимее всего постепенный пе­реход Владимирова к религиозно-духовной тематике и церковные аттрибуты естественно входят в разомкнутый круг образов, которыми он пользуется:

 

Вырос крест.

На реке — кряквы.

В алтаре — свет.

 

Нравственности в стихах Владимирова меньше, чем религиозности. Это ли не парадокс?

Заметили, что в моих размышлениях мало конкрет­ной технической критики, больше ассоциаций на тему, так сказать — оценок смысла? Михаил Владимиров — по­эт состоявшийся, и потому к его стихам возможен толь­ко такой подход.

На самом деле, получив социальный заказ на эту рецензию, я подумал: а почему бы мне не переадресо­вать эту работу компьютеру. Собственно я руководствовался той же мыслью, что и Валентин Катаев, на­нявший Ильфа и Петрова писать «12 стульев». Лень вперёд меня родилась.

Правда, есть мнение, что пользоваться компьютером — всё равно, что бриться электрической бритвой — результат быстрый, но поверхностный. С другой сто­роны, компьютер — это та самая птица-говорун, отли­чающаяся умом и со-образительностью, и вполне воз­можно она могла бы привести меня к... результату.

Имеет право мой друг — Миша Владимиров на неза­висимую экспертную оценку. К тому же, о моих крити­ческих зверствах так много болтали в последнее вре­мя.

Хотя программиста из меня не вышло, отчего и пришлось переквалифицироваться в критики, тем не ме­нее я — убеждённый сторонник кибернетики. Как всё-таки далеко пошла «продажная девка мирового империализма»!

Один мой друг, классный специалист по вычисли­тельной технике последнего поколения, покоритель виртуальной реальности и нелинейного письма, написал программу копирования интеллекта, нахлобучил мне на голову кастрюлю со штекерами, покрутил ручку наст­ройки, нажал на «enter» и нате...

Так что, сия статья — дело полупроводников сов­ременного электронного мозга. А лично я, как немец­кий полковник из «Белой гвардии» Булгакова, «раздеваю с себя всякие полномочия».

Ахрип Гултолпы.

 

P.S. Хочу извиниться за некоторую бесцеремон­ность и даже бестактность бесдушного автомата.  

Ко входу в Светлицу

 

К сундучку с книгами