Я знал Ирину Малярову не очень
близко. Вспоминается, как возвращались с поэтических концертов. Вспоминается
пропахшая кошками чёрная лестница… Ирина Александровна была настоящей,
классической кошатницей.
Старая поэтесса? Возможно ли
такое вообще? Хотя именно в последние годы написала Ахматова одни из самых
проникновенных своих строк…
В
поэме воспоминаний Ирины Маляровой немало формальных несовершенств. Но в ней, с
проникновенностью, недоступной формально более совершенным стихам, предстаёт
сам дух одинокой петербургской поэтессы, обращающийся к свом истокам, к
десятилетиям своего зарождения и становления. Ирина Александровна сумела
сохранить в этой поэме частичку себя самой, и именно в этом её главная для нас
ценность.
21/XI-2015
Ирина Малярова
(17/VI-1934–27/VIII-2002)
ВСПОМНИШЬ
МАМКУ
(Лирическая
поэма в четырнадцати главах)
Глава I
«—
Вспомнишь мамку»,— мама говорила,
Если мы с
ней спорили порой.
—
Вспоминаю!
Помню!
Не
забыла,
Годы, проведённые с тобой.
Помню детство, что война сломала,
И в тылу мы жили, как в бою.
Ты своей душой отогревала
Душу неокрепшую мою.
А когда в себе меня носила,
Супротив течения гребла…
Видимо, во мне хранится сила
Ближнего не бить из-за угла.
Тощая, на тех супах военных,
Я росла, как сосенка, пряма,
И горбушку выносила пленным,
Хоть её хотела съесть сама.
Ты меня к учёбе приобщала,
Незаметно изгоняла лень,
Книги вечерами мне читала
И улыбкою встречала день.
— Ах, улыбка! Мамина улыбка!
К миру и ко мне обращена,
В этой жизни ненадёжно-зыбкой
Огоньком спасительным она.
Но надменным то лицо бывало,
Если на пути вставала ложь.
Не лгала я, потому что знала:
От презренья мамы не уйдёшь.
Отступала лень моя куда-то,
И особый нисходил покой.
Я любила контурные карты
Заполнять внимательной рукой.
Поговорок и пословиц метких
Мы собрали не один блокнот.
И, конечно, приносила лепту
Дворник тётя Мотя в свой черёд.
Я с большим усердьем занималась.
И однажды, на исходе дня
Ты сказала: «Я перестаралась, —
Дочь растёт серьёзнее меня».
Глава II
С детства
знала, что историк мама —
Древний мир
и средние века…
Вот такая,
значит, панорама
Открывалась
мне издалека.
Понт
Эвксинский, нестерпимо синий…
И другие
дивные края.
Вот оазис
посреди пустыни —
Это школа
первая моя.
Детство
пляшет под серпом и молотом,
И флажками
машет на ходу.
А слоны,
нагруженные золотом,
До сих пор
из Индии идут.
И в
колонне, выстроенной парами,
Шествует
мудрейший из зверей…
И шумят
шумерские базары
В голове у
дочери твоей.
Мимо нас
гружёные верблюды
Движутся по
выжженной степи.
Я слегка
облизываю губы:
Мне внезапно
захотелось пить.
Был Гомер.
Была, конечно, Троя,
Греции
загадочный Олимп.
Боги, и
титаны, и герои
Стали
окружением моим.
Мама «Трою»
мне пересказала,
Медлила с
задумчивым лицом…
Я
купечество зауважала,
Потому что
Шлиман был купцом.
Прошлого
распутывая нити,
Заплывал в
Египет наш ковчег,
Лёгкое
сиянье Нефертити
Озаряло
день мой и ночлег.
Древняя
красавица-царица,
В камне
рукотворный силуэт,
Позже к нам
рискнула заявиться,
Одолев
запасника запрет.
Миллионным
зрителем обласкана,
На Руси — в
загадочной стране —
Появилась
воплощённой сказкою,
До войны
рассказанною мне.
— О
легенды! Золотые слитки…
Лишь бы шли
тысячелетья в прок!
И на
возраст не приемля скидки,
Мать даёт
для дочери урок.
Для ребёнка
труднопостижимо,
Отчего
такие времена?
Ежели от Капуи
до Рима
Вся дорога
вороньём полна.
Но над этим
испытаньем детства
В ночь с
кострами, угли вороша,
Мне Спартак
достанется в наследство
И его
бессмертная душа!
Глава III
А католиков
я честно не любила, —
Всё мне
помнился испанский сапожок…
Только мама
рассказала быль мне —
Эпизод, что
с ней произошёл.
Временно,
из бытности советской,
Вдруг — по
приглашению родных —
В госпиталь
Швейцарии немецкой
В поездах,
как на перекладных,
Мама
мчалась, чтобы подлечиться,
Но хирург
над нею власть простёр…
За больной
уходом похвалиться
Орден
католических сестёр
Мог…
Они
ходили в платьях серых
С белою
наколкой в волосах,
С
необыкновенным чувством меры
Каждый день
творили чудеса.
Постепенно
возвращались силы,
И, когда ей
разрешили встать,
Первое, что
мама попросила —
Зеркало.
Тут
женщину понять
Сможет
каждый. А когда взглянула,
Поразила
бледность впалых щёк.
И на лбу от
слабости сверкнула
Струйка
пота, а потом ещё…
Пепельные
кудри потемнели
И неловко
слиплись у виска.
Красота
увяла в две недели,
И в глазах
читается тоска.
И внезапно
мама удивилась
Сходству с
тем, чей Образ так знаком.
Тайное
страдание открылось
Готики
высоким языком.
Да,
конечно, там — венец терновый,
И не просто
пот — кровавый пот.
Кто рождён
под веткою еловой,
Нынче на
Голгофу крест несёт.
Зеркало
тихонько положила,
На подушки
белые легла…
Словно маму
осенила сила
Сходства,
что в неё перетекла.
Но кому
подобное расскажешь?
Здесь —
чужой народ, решила ты.
И кому
какое дело, скажет,
До
российской «красной» бедноты?
Дверь в
палату тихо отворилась
В час
привычный за потоком дней.
Словно
тень, сестрица появилась,
Строгостью
известная своей.
Всё умело
делала и чётко,
В сером
платье, а передник бел…
А потом,
перебирая чётки,
Вдруг
сказала, как бы между дел:
«— Вы
похожи. Вы не замечали?» —
И рукой на
Образ указав,
Плавною
походкою отчалила,
Более ни
слова не сказав.
После этого
— судите сами —
В наши души
снизойдёт покой…
Мама со
счастливыми слезами
В одеяло
скрылась с головой.
Нас всё
менее на перекличке,
Век
двадцатый сбросил тормоза…
Кланяюсь я
строгой католичке
За её
правдивые глаза.
… Мчатся
годы, крутят карусели.
И лошадки
скачут вкруг столба…
Мамино
природное веселье,
Мамина
несладкая судьба.
Ты в
Берлине прожила три лета,
С радостью
вернулась в отчий дом.
Навсегда испорчена
анкета:
Дома ждал
великий перелом.
«—
Полечись, не торопись вернуться…»,—
Сёстры в
письмах слали ей намёк.
Что
случилось с нашей Революцией?
До сих пор
загадочный урок.
Во главе
великих двух народов
Два
юродивых, как два столпа…
Корка хлеба
чёрного на Родине —
Мамин
выбор, мамина судьба.
Недоверием
страны изранена,
Говоришь с
улыбкой на устах:
«— Но зато
при мне играл Рахманинов,
Он почти
держал рояль в руках».
Век
двадцатый. Рушатся причалы,
И в огне
поникли города.
Но
российской музыки начало
В сердце не
иссякнет никогда.
— Нет,
читатель, это не агитка.
С мамой
вместе всё перетерплю.
И лежит
передо мной открытка,
Где полячка
пишет ей: «Люблю!»
Да,
конечно, прав был наш Есенин,
Что вблизи
не разглядеть лица…
Связь
времён и голос поколений
Лишь теперь
ясны мне до конца.
Как судьба
не мяла, не давила,
Ты не
проклинала белый свет.
«— Гутте
нахт», — мне на ночь говорила,
«— Гутте нахт», — ты слышала в
ответ.
И осталось фото: на аллейке
В хвойном парке, а точней — в
леске,
Молодая мама на скамейке
В Райнерце — курортном городке.
Глава IV
Вне споров
— чтó домашний мир?
И теноров
семья делила:
Козловский
— мамин был кумир,
Бадридзе —
бабушка любила.
Мы с
Верочкой — две «лемешистки»,
У нас —
единый идеал.
Мы спорим
дружно и ершисто
И старших валим
наповал!
«— Он
молод! Он ещё в пути,
Да,
избалован — охи, ахи…
Но может он
с ума свести
Одною
«Дуней-тонкопряхой»!»
Бабушка
молчала скромно,
Не до
споров было ей.
У неё в
семье огромной
Много
выросло детей.
Всех
поднять, за всех молиться
И до внуков
дотянуть…
Колыбельная
Бадридзе
Отражала
вечный путь.
… Времени
обратна панорама,
Память
неизбывно в ней живёт.
И кричу я
бабушке и маме:
«— Тише!
Это Лемешев поёт…»
«Сердце
красавицы склонно к измене»—
Что в этой
музыке я поняла?
Герцога
песню не знала на сцене,
Дома
кружилась моя голова.
Мама слегка
пожимала плечами:
«— Вот
подрастёшь — разберёшься сама…»
Мама Козловского предпочитала,
«Песне индийского гостя» верна.
Вдруг, неожиданно — война.
Мы спим на чемоданах тесно,
Вокруг гремят другие песни,
Полна тревоги тишина.
Далёк любимый Ленинград,
Лишь метроном звучит, как эхо…
Там умирает мамин брат.
Он настоял, чтоб мы уехали.
Он нас беречь не перестал
На той войне, в машине адской.
А прах его землицей стал
Блокадной, горькой, ленинградской.
Пусть я мала, но в сердце свет
И дух былых воспоминаний…
Во всём я уступаю маме
И бабушке, которой нет.
В посёлке нашем патефон,
Пластинки старые кружил он,
Я скрытно под чужим окном
Полёт мелодии ловила.
Я помню вальсы и гавот,
Цыганские живые песни…
А рюмок чоканье — не в счёт,
Закуска — это интересней!
Стол накрыт с большой заботой,
Скатерть в шёлковых кистях.
То пехота, то пилоты
У хозяюшки в гостях.
Крепдешиновая блузка,
Туфли западной страны,
И в заморской юбке узкой
Бёдра полные видны.
А солдатиков не помню, —
Их не звали есть и пить,
Всё майоры и полковники
Выходили покурить…
Меня сразила эта сыть
В окно увиденного пира.
«— А ты могла бы пригласить
Кого-нибудь из командиров? —
Спросила я однажды маму,
Измаявшись в конце концов,—
Ты красивее этой дамы…»
И кровь мне бросилась в лицо.
«— Могу, — мне отвечала мама,—
Но это страшная цена!
И как в глаза смотреть мне людям?
Ты первая меня осудишь,
Когда окончится война.
Верь, дочка, кончится война,
Тогда куплю тебе пирожные
И патефон тебе куплю…
Ну, потерпи ещё немножко».—
И я сказала:
«—
Потерплю».
В саду чужом, в чужом раю,
В кустах шиповника державного
Я крепко карточки держала,
Ждала пластиночку свою.
Вот-вот зальются тенора,
Как будто в роще соловьиной,
В плену черёмух и рябины
Наступит мирная пора.
Глава V
Как
хотелось маме, чтобы я
На гитаре
мастерству училась,
Но рогами в
землю я зарылась,
По-советски
нэпманов кляня…
«— Ты не знаешь, что такое НЭП,
И, не зная, говоришь не дело.
Это — гениальная идея,
А её разрушил тот, кто слеп…»
Бесполезны мамины слова,
И упрямству моему неймётся.
Я глупа была, ещё мала, —
До гитары дорастать придётся.
И теперь, когда поёт Баянова,
Сердцем повторяются слова:
Что уплыло — не воротишь заново,
Мама, как всегда, была права.
Пусть бы мне не открывались залы,
Не ломилась публика, любя. —
Я гитару, как дитя, качала бы,
И бренчала б просто для себя.
Питерскую старую культуру
Я впитала в детстве с молоком.
Прижилась в дому литература
Русским словом, чистым языком.
При глубокой к Пушкину любви
Ты его супругу не винила:
«— Ложь доносов, мерзкие чернила —
Вот причина пролитой крови»
Ты Толстого называла: «Глыба!..»
В Болдинскую кланялась зарю…
Редко говорила я: «Спасибо»,—
Нынче — запоздало — говорю.
И цветут весною первозданной
Те Яснополянские сады…
С той поры мне внятен постоянно
Колокол чужой людской беды.
Шелестят Михайловские рощи,
И шуршат страницы на столе.
«— Проще надо жить, дочурка,
проще», —
Слышу мамин голос на земле.
Глава VI
С мамой мы ходили
за черникой
По любимым
репинским лесам,
Солнечные
танцевали блики,
Дзинькали
синичьи голоса.
Мы любили
их, но дятла — больше.
В тишине
его заслышав стук,
Замирали,
чтоб стучал он дольше,—
Барабанщик
маленький без рук.
Нас к себе
манила глушь лесная,
Мы однажды
видели лису.
Мама, все
заботы забывая,
Оживала в
Репинском лесу.
Иван-чай,
полянку опоясав,
Возвышался
над обильем трав.
А лиса
сбежала восвояси,
Гордо хвост
пушистый показав.
Ёжик
покатился деловито,
Нёс на
иглах листьев кутерьму,
Мы посторонились,
путь открытый
Уступая
брату своему.
«— Он плюёт
на нас, — сказала мама,—
Ты не
обижайся и молчи,
В жизни у
него своя программа,
И своя
ежиха на печи».
Бабочки —
почти аристократки:
Чёрный
бархат, жёлтая кайма…
Мама скажет:
«Воздух пей, он сладкий,
После
города — сойти с ума!»
Рыженьких
горькуш смешное братство,
Величавый
голубики вид…
«— Нам пора
отсюда выбираться,
Голову
багульник задурит.
Дочь моя!
Ты что, не замечаешь?
Мы с тобой
уже среди болот.
Кочки под
ногами нас качают,
Ну, давай
скорей обратный ход!»
Выбирались
мы назад по солнцу,
С мокрыми
ногами шли домой…
А вернёмся
— мама засмеётся:
«— Чуть не
заблудились мы с тобой».
Глава VII
Из Москвы
приехала племяшка,
По грибы
наладились втроём.
Осень расписною
замарашкой
Загляделась
в каждый водоём.
Не особо
полнились корзины,
Хоть
бродили от самой зари.
И сказала
мама: «Там, в низине,
Сыроежки
есть, держу пари!»
Не успели
мы мигнуть, как скоро,
Окунаясь в
пёструю парчу,
Покатилась
мама с косогора
И кричала:
«Девочки, лечу!»
Девочки
держались за боярышник,
Ножками
тихонько семеня.
Мама нас
внизу встречала: «— Барышни!
Вам пора бы
брать пример с меня.
Вон с какой
я скоростью скользила,
А ведь мне
— семидесятый год…»
«— Да, —
сказала я, иронизируя, —
Прямо через
Альпы переход!»
А потом
добавила в смущеньи,
Словно
выгораживая нас:
«— Мама! Ты
другое поколенье,
И в тебе —
Суворовский заквас».
Мать
недооценивать — привычка,
Поединок
родственных сердец.
Вдруг
вмешалась юная москвичка:
«— Тётя Мика
— просто молодец!»
— Мой
читатель, поздно мне виниться,
Долг плачу,
а он большой такой…
Это —
только краткие страницы,
Сделаны
бессонною рукой.
Покаянье,
что идёт от сердца,
Отдаю
сейчас на суд молвы.
Как сказал
поэт мне, Игорь Нерцев:
«— Мама —
это тоже были Вы…»
Глава VIII
Маме так
хотелось телевизор!
Я железно
стала поперёк:
«— Косяком
плывут к нам Фрося, Лиза,
Голубой и
так здесь огонёк.
А когда
работать мне прикажешь?
Баста!
Телевизору не быть!...»
«— Не
настаиваю,— мама скажет,—
Но зачем же
матери грубить?»
Я тебя
порою обижала,
Насаждала
свой авторитет.
Ты терпела
— ни слезы, ни жалоб.
Нынче
говорят: «менталитет».
К прошлому
не подобрать отмычки,
Сколько
пролетело зим и лет!
Но была у
нас одна привычка:
Мама мне в
окно махала вслед.
Если я в
театр торопилась,
Ты кричала:
«Только не беги!»
На друзей
судьба не поскупилась,
Дома нас
встречали пироги.
Глава IX
Жизнь
прошла. И вереницей лица…
Это вам не
вальсы «раз-два-три»!
Но была у
мамы интуиция —
Человека
видеть изнутри.
Пусть летят
стрижами годы мимо,
Васильком
цветёт из давних лет
Няня —
Верочка моя любимая,
Довоенный
юный силуэт.
Тонкая,
похожая на мальчика,
В светлой
шапке вьющихся волос…
Я в
кудряшки продевала пальчики,
Боль не
причиняя ей всерьёз.
«— Ай!»—
притворно Верочка кричала
И ловила за
руку меня.
Утро жизни,
доброе начало
Греет
сердце, душу полоня.
Ничего не
запиралось дома:
Письма,
облигации, рубли…
Удивлялись
мамины знакомые:
«— Мы бы
доверять так не могли!»
Мама
отвечала очень просто:
«— Что
ключи от окон и дверей?
Верочка
пришла к нам в дом подростком,
Я ребёнка
доверяю ей».
Мама
постоянно созидала
Даже в
непростые времена
Дом, где
места не было скандалам,
Но была
гармония видна.
А на даче
клумбы в георгинах
Детвору
манили, как магнит.
Но хозяйка зорко
сквозь гардины
За игрой
ребячьею следит.
И под это
бдительное око,
Чтоб к
цветам приблизиться порой,
Дабы не
сорвать их ненароком,
Я держала
руки за спиной.
Это мамина
была идея,
Няня —
исполнительная власть…
И, робея,
от смущенья рдея,
Я цветов нанюхивалась
всласть.
Говорят: не
пахнут георгины.
«— Что ж, —
отвечу, — это — как кому…»
Может,
пахла рядышком малина?
Может,
пахло молоком в дому?
Но остались
те цветы со мною,
Вместе с
ними в детство я вхожу,
И держу я
руки за спиною,
Как велели
старшие, держу.
Глава X
Няня Вера
на прогулках летом
Не спускала
с подопечной глаз,
И прозвали
девушку за это
Курицей-наседкою
у нас.
А зимой на
миг снимала варежки,
Чтоб мои
ладошки проверять:
«— Не
замёрзла? А что маме скажешь?
Если так,
то можно погулять».
— Вера,
Верочка моя хорошая,
Самый
первый после мамы друг…
Ты звала
меня «принцессой на горошине»,
Если я
капризничала вдруг.
А
«принцесса» та перебирала
Гречневую
крупную крупу,
И с
восторгом песню напевала
Про
фартовых девочек в порту!
Мы с тобою
обожали радио,
Песни — и
«Каховку», и «Варяг».
Чёрная
тарелка, сердце радуя,
Призывала
слушать всё подряд.
А когда
дождливым было лето,
И вокруг
накапливалась грусть,
Столько раз
читала мне «Козетту»,
Что её я
знала наизусть.
Ты в
вечерней школе занималась,
Не пропущен
ни один урок.
И опять
соседка удивлялась:
«— От
прислуги разве в этом прок?
Вы её
избаловали очень,
Ей семь
классов — прошлогодний снег…»
Отвечала
мама: «Рядом с дочерью
Грамотный
пусть будет человек».
На радиста
ты потом училась
И ключом стучала:
«А-ти-та»,—
Я самим
вниманьем становилась,
Не смотря
на то, что мелкота.
Мама ей
немецкий толковала…
И в плену,
в барачной тесноте,
Уважали
Верочку товарки
За
бесценные познанья те.
…
Потускнели, поседели локоны,
Что вились
на тешковском ветру.
И с
отбитыми прикладом лёгкими
Веру мы
встречали, как сестру.
Мы её
встречали, как солдата,
Скромную
выкладывали снедь;
В Ленинград
вернувшись в сорок пятом,
Ненадолго
расставались впредь.
Няня Вера
из деревни Тешково,
С кем
полвека были мы дружны,—
Горлом
кровь вдруг хлынула, не мешкая,
Через сорок
лет после войны.
Нынче из
Бегуницкого леса,
Даже в ночь
Ивановых огней,
Не придёшь
дразнить свою «принцессу»,
Плакать и
смеяться вместе с ней.
И тебе, мой
друг, уже не надо
Ни моих, ни
маминых похвал…
Детства лоскуток,
моя отрада,
Ты ушла за
третий перевал.
Я скажу
дочернее спасибо
На
кладбище, возле старых ив,
Маме, что
решила мудро выбор,
Няню Веру в
доме поселив.
Глава XI
Дружбы
культ царил почти лицейский
Посреди
находок и потерь.
То, что было
в довоенном детстве,
В ранг
особый возвожу теперь.
Рыженькая
Галочка Корозо,
Вся в
веснушках летом и зимой,
После школы
в снежные морозы
Приходила в
гости к нам домой.
С ней
играли мы в лото «Былины»
Вечерами
предвоенных лет…
— Галя,
Галя! Две косички длинные —
Детской
зависти моей предмет.
На два года
старше и умнее,
Ты была
подвижнее меня.
Сад
«Прудки», песчаные аллеи,
Пряток и
пятнашек беготня.
Я ещё тогда
не понимала:
Средь
игрушек, сказок и затей
Мама
незаметно создавала
Общество
для дочери своей.
Вслед за
Галей я читала Тютчева,
Повторяла
строки о весне…
Мы лепили
снеговое чучело,
И морковку
Галя дарит мне,
Чтобы нос
ему приделать ладный.
А с
подругой я не помню ссор.
И забавы, и
стихов услады —
Всё
сплеталось в радостный узор.
Галя никому
не уступала
В играх —
только мне одной.
За сестру
она меня считала,
Не скучала
с младшею сестрой.
Мы не
знали: жизнь за всё заплатит,
Отчеркнёт
безжалостной чертой…
До сих пор
я помню наши платья
И на ёлках
дождик золотой.
Платье
красно-белое в горошек,
И такое же
купили мне…
В сорок
первом разошлись дорожки,
Разве мы
гадали о войне?
В
завихрении военной вьюги
Мы попали с
мамой в Казахстан.
Я рыдала:
«Где мои подруги?»
Видимо,
рыдала неспроста.
Глава XII
Убедилась я
в эвакуации,
Город свой премного
возлюбя:
Люди
узнавали ленинградцев
По умению
держать себя.
Я блокаду
знала понаслышке,
Мама Гали
скоро умерла.
В довоенном
заячьем пальтишке
Галя в
детский дом себя сдала.
А
соседи-сволочи удрали
В январе по
ладожскому льду;
Всё, что
было ценного, забрали,
Наплевав на
детскую беду.
Им ребёнок
нужен был в анкете,
Может быть,
у них была «рука»?
Шкурников
немало на планете,
И у нас их
хватит на века.
Детский дом
добрался до Кубани,
А потом
туда пришёл фашист…
Чтобы
описать сирот скитания,
Нужен здесь
отличный публицист.
От войны
намаявшись изрядно,
Всюду
вспоминая Ленинград,
Полюбила
Галя Ариадну
И о ней
писала реферат.
Тот
клубочек, видно, помогает
Людям
выходить из тупиков.
Брат отца
нашёл однажды Галю,
Вырвал из
детдомовских оков.
В сорок
пятом мама отыскала
Одиссеи
Галиной следы.
Ниточка из
детства заблистала,
До сих пор
хранит нас от беды.
Сберегая
старых связей россыпь,
Приезжала
Галя в Ленинград.
Это было
летом или осенью,—
Мне
казалось, город Гале рад.
— Вот
судьба в мои вломилась двери,
Галя
поспешила написать:
«Время
сгладит остроту потери,
А с годами
мамы не хватать
Будет
больше…»
Галя
это знала.
Я теперь
постигла, что к чему…
Потому
ночами я писала
Эти строки
Солнцу моему.
Наших мам
тела давно истлели,
Пьёт земля дожди
и талый снег…
Наши мамы,
лёгкие, как тени,
Навещают
дочерей во сне.
Но пока в
тумане день отплытия,
И струится
наше бытие,
Я внезапно
сделала открытие:
Галя — это
зеркало моё.
Глава XIII
Постепенно
круг моих ровесниц
Тает, как
сосульки на трубе.
— Мама! Мы
спускаемся по лестнице,
Приближаясь
медленно к тебе.
С
ярославской Тоней Ивановой,
Что в один
со мной ходила класс,
Ты
сдружилась, словно с дочкой новой.
Я немного
ревновала вас.
Летом —
яхты, а зимою — лыжи,
Тонечка
спортивная была.
Лев Куклин
— её поклонник рыжий,
У него
кружилась голова…
Тоня с
мамой в дружбе постоянной —
Самый
частый из моих гостей,
Приносила
первые тюльпаны
С ворохом
сердечных новостей.
Тони больше
нет. Навек отчалила.
Подобрали
Тоню на снегу.
Может, ваши
души повстречались
На высоком
Божьем берегу?
Ну, а мне
осталось помнить имя,
С кем
сдружилась школьною порой, —
Тонечка с
глазами голубыми
В кофточке
такой же голубой.
Я живу ещё
запасом прежним.
Как ни
странно, он не устарел.
Дум
серьёзность и порывов нежность
Не разрушил
времени предел.
Отгоняя
нынешние беды,
В юность я
вернусь ещё не раз.
За твоей
спиной — мои победы,
Надо мною
материнский глаз.
«—Вспомнишь
мамку».
…
Загораются в ёлках свечи.
Переходим в
другой вагон…
В этом
празднике что-то вечное,
Неизбывное всех
времён.
Мы ни
чуточки не устали!
И загадок
пришёл черёд:
То ли на
год моложе стали,
То ли
просто мудрей на год?
Это сердце
моё надеется:
— Жив
курилка! Конечно, жив!
Это мама у
печки греется,
Руку за
спину заложив.
Глава XIV
Эпилог
Все, кто
растил меня, как барышню,
В моих
впечатаны зрачках:
И с книгой
Лермонтова бабушка,
И няня с
лыжами в руках.
И мама, что
лицом сияла,
С улыбкой
доброй от души,
Меня собою
заслоняла
От бед и
малых, и больших…
Все, кто
любил, уплыли в Лете,
Но я мечтаю
наперёд,
Что на
какой-нибудь планете
Нас время
заново сведёт.
А души
прошлое не помнят,
Но я пока
ещё жива,
И в
довоенной нашей комнате
Слагаю
тихие слова.
А мама так
меня любила,
До той
черты, за той чертой…
Её любовь
меня хранила
Над
пустотой и суетой.
Я, грешница,
бываю редко
На краешке
её пути.
И путаюсь в
колючих ветках
Чужих
запущенных «квартир».
Захоронений
сколько новых
На старом
кладбище — дела!
Мне тёзка —
Ира Киселёва —
Найти
могилу помогла.
Как будто
из иного Сада,
Здесь клён
вознёсся молодой,
Синичкам
вешняя отрада,
Покров
осенний золотой.
Кругом
деревья порубили,
А этот
как-то уцелел.
Кленок за
младостью простили.
Загадочен
его удел.
Откуда это
облегченье,
Коль рядом
дерево растёт?
То, может,
перевоплощенье,
О чём вся
Индия поёт?
И, как за пазухой
у Бога,
Я вспоминаю
маму всласть.
Когда б не
Ирина подмога,
Духовно я
могла пропасть.
С тоски
пропасть и виноватости
Пред этой
крайней из потерь.
Запас
терпения и святости
Во мне
сглодал житейский зверь.
Юрканье в
траве мышей-полёвок,
Только солнце
выше поднялось,
Сибирячке
рыжей Киселёвой
Удалось,
что мне не удалось.
Мать её
скончалась в родах дочки,
Воспитала
Ирочку родня…
Имя, как
моё, а жизнь и почерк
Полностью
отличны от меня.
Облака,
похожие на катеры,
В море неба
нету им числа…
Женщина,
что выросла без матери,
Погребенье
мамино нашла.
С нами
мальчик, шалости земные
Он забыл,
по-взрослому притих,
Клён
бросает тени вырезные,
Я в
орнаменте купаюсь их.
А мальчонка
молча прибирает
Хвойные
остинки, гальку прочь,
Вместе с
нами землю разрыхляет,
В меру сил
старается помочь.
Ласточки на
землю не садятся,
Крылья
жаждут вечной высоты…
Мамины
духовные собратья,—
Неосуществлённые
мечты.
Смесь
романтики и одиночества,
Сдержанность
привычная страстей,
День за
днём жизнь отдавала дочери,
Я внучат не
подарила ей.
Мы, как
пчёлы, собираем взяток,
О сыновней
позабыв вине.
Личность
мамы, от роду богатая,
Растворилась,
вроде бы, во мне.
На ветру
игра теней и света,
И нарциссы
лёгкие в руке…
Тёплый
август — поздний месяц лета,
Он уже
почти что вдалеке.
Где-то там,
в заоблачных высотах,
Души
близких смотрят на меня…
Пчёлы
деловито копят в сотах
Капельки
янтарного огня.
Филины с
огромными очами
Промышляют
в сумерках полей,
Ну а я —
стихи пишу ночами,
Словно в
годы юности моей.
Каждой строчкой
маме я обязана,
Что читала
ей по вечерам.
—
Здравствуй, клён! Через тебя я связана
С прошлым и
грядущим пополам.
Я поглажу
стройный ствол рукою,
К веточкам
легонько прикоснусь…
— Спи,
родная. Вечного покоя,
От которого
не отрекусь.
6–31 марта
1999 г.
13–16 мая
1999 г.
3–7 и 18–22
февраля 2001 г.
|
|
|
|
|
