Вячеслав Романов

СКАЗКИ

Сказки крыси Али

Там, где из топких болотных луж

вверх поднимается пар,

Растёт трава, из которой я

приготовил этот отвар.

Ведь каждый маг, чародей и мудрец

знает с древнейших пор,

Что этот отвар готовят, когда

готовят врагу отпор!

Но враг был могуч, и был талисман,

скорее всего, у него,

Поскольку отвар исчез, а врага

разбитого — ни одного!

Из зыбучих песков и чёрных камней

ковал я свой лютый меч!

И он рассекал на моих глазах

всё, что можно было рассечь.

Калил я его в негасимом огне,

испортив волшебный горн,

Сто долгих дней, сто долгих ночей

в пещерах драконьих гор.

Но враг избегал удара меча,

в тайные прячась ходы...

Осаду пришлось со временем снять.

Мне не хватило воды!

Чудовищный смерч я вызвал из недр!

(Вот это я сделал зря!)

Но с этим трижды постылым врагом

было иначе нельзя!

Поднялся смерч из глубин земных,

окутан в темень и смрад,

И если б ему попались враги,

рассеял бы целый отряд...

... И он просвистел! И крышу сорвал!

И был он ужасен! Но...

Как прежде, в подвалах грызёт супостат

голландский сыр и зерно!

Теперь-то я воистину мудр...

Не прошло и тысячи лет,

С тех пор, как понял, что вместо «Да!»

ошибочно слышал: «Нет!»

С тех пор, как зимою во тьме ночной

мой старый и добрый враг

Принёс мне огрызок сальной свечи,

чтобы рассеять мрак,

И усом меня щекотнул, и, любя,

под ладонью моей притих

В знак мира с ним и его женой.

И десятком крысят при них!

У гнома все дома

У Гнома все дома, и всё, как всегда:

Журчит в тихой речке за дверью вода.

Кот спит. Пламя в печке поленья палит,

И Крыса с огрызком в подвале сидит.

И так повелось: Гном стучит молотком,

А Кот варит кашу ему с молоком.

И Крыса всё так же всю ночь напролёт

Всё тот же огрызок упрямо грызёт.

Но как-то весной потаенной тропой

К ним Фея пришла из чащобы лесной.

Прекраснее Феи не видывал свет!

И тьма соглашалась, что равной ей нет!

Гном ахнул. Кот вылил сметану в компот.

А Крыса огрызок отправила в рот

И, не прожевав, гостье фыркнула зло:

— Каким это ветром Вас к нам занесло?

А Фея-молчунья (ни «ох» и ни «ах»)

Держала большую корзину в руках.

Достала перо, мушкетон и сюрприз —

Для Крысы волшебный орех-самогрыз.

«Перо — Вам, хозяин; Коту — мушкетон

(Учтите, стреляет без промаха он!)

Вам, Крыса, на пользу — лечебный орех

От зуда в зубах и болезней. От всех!»

И, не попрощавшись, в чащобу ушла.

Гном тихо сказал: «Даа... Такие дела!»

Кот взял мушкетон. (Ну зачем он коту?)

И всыпал в жаркое приправу. Не ту.

... И время текло, не спеша, как всегда,

В том доме, в котором за дверью вода,

Где Кот с мелким порохом пышки печёт!

И варит со спелой гранатой компот!

Где Гном, распалясь, пишет прозу и стих

Про молот, который безвременно стих,

И, как утверждают соседи в лесу,

Гном пишет, пером ковыряя в носу!

А Крыса идёт потаенной тропой

И ищет орехи для Феи лесной,

И в полной тиши — ни шуршинки кругом —

Несёт их в её заколдованный дом.

У Феи, примерно в двенадцать часов,

Всегда лёгкий ужин для Крысы готов,

И Фея приветствует гостью тепло:

«Каким это ветром Вас к нам занесло?»

Луни-неумёха

Издавна феи (не очень понятно, из каких соображений) водят дружбу с крысами. Издавна и по сей день.

Жутко представить, как сидят в подвале современного дома где-нибудь на водопроводной трубе (обычно, с горячей водой) фея, несколько крыс и какой-нибудь домовой с пакетом свежезамороженных овощей и ведут долгую и мирную полуночную беседу. Такая у них традиция — собираться в полночь.

Именно поэтому, водопроводчиками и становятся мужественные люди с крепкими нервами. Они ходят в ватных фуфайках, а если нужда заставляет работать по ночам — то по трое.

В те далёкие времена, о которых речь пойдёт в этой истории, водопроводов ещё не было. Ручьи и родники текли себе, куда вздумается, а те, кому нужно было помыться или попить, брали в руки вёдра и шли за водой к источникам. Вода в них была вкусная и холодная.

* * *

Эта история произошла, как обычно, в давние времена, в волшебной стране Корнсуо.

Корнсуо — болотистый край. Там растут розовые сосны и раскидистые липы. Берёзы, почему-то, встречаются редко. Несколько деревень расположилось у самого края болот; в одной из них и жила Крыся — крысёнок-подросток. Водила она дружбу и с феями, и с разным болотным зверьём. Была (что удивительно) среди её друзей и одна хромая сова по имени Угу.

— Здравствуй, тётя Угу! — обычно говорила ей Крыся.

— Угу! — бурчала сова в ответ. — А вот и мой усатый ужин. Дай-ка посмотрю на тебя! Нет, мелковата ещё. (Это Угу так шутила — на самом деле старая сова любила Крысю отнюдь не с гастрономической точки зрения.) Дай, я тебе погадаю — позолоти крылышко...

— Да я всё про себя знаю, тётя Угу! — смеялась Крыся. — Да и про Вас тоже!

Это правда. Крысы, даже подростки, — очень проницательные существа.

* * *

Родники живут собственной, серьёзной и целеустремлённой жизнью. Быть может, стоило бы поговорить о ней отдельно, но вы ведь помните школьные задачки: в бассейн втекло столько-то, а вытекло намного меньше. Докажите, что что-то осталось!

Из родников только вытекает. А где втекает, как и зачем — то гномам ведомо. Ну и не будем об этом.

Набрав в ведро воды, Крыся присела на обросший моховой бородой камень невдалеке от родника, вынула из кармана передничка платок и принялась тщательно вытирать намокший в вечерней росе хвост.

Смеркалось. Крыся вздохнула. День был длинный и трудный.

Чуть слышно было, как за каменной грядой плескалась рыба в сонном озере.

Крысю привлёк звук осыпавшихся мелких камушков, и она обернулась. В черничнике стояло и смотрело на неё исподлобья странное существо — зверь, гном или лесовик, сразу и не разберёшь.

Ростом с Крысю, кудлатый и нечёсаный, как дворовый пёс, с густыми встопорщенными бровями и к тому же горбатый, зверь улыбнулся и засеменил к Крысе на своих коротких кривоватых ножках.

«Какой же ты страшненький!» — подумала Крыся, а вслух сказала:

— Ой-ёй! Откуда же ты взялся такой? Ты кто?

— Я Луни. Луни Мяэ.

— Это тебя родители так назвали? — недоверчиво спросила Крыся.

— Нет, — опять улыбнулся Луни. — Родители называли меня «Бестолочь».

— Да? А где они сейчас?

Зверёк пожал плечами:

— Не знаю.

— Интересно. Знаешь, может это и к лучшему, — попыталась утешить его Крыся. — Вот в моей семье было четырнадцать человек, э-э... крысят, не говоря уже о родителях и соседях. А сейчас я живу одна и чувствую, что мне это намного больше нравится!

Но зверёк явно не нуждался в утешении, — на его мордочке застыло выражение тревоги. Он хотел что-то сказать и терпеливо ждал, пока Крыся закончит.

Крыся, наконец, заметила:

— Ты что?

Луни всхлипнул:

— Я ничего не умею.

Крыся удивилась:

— Что, совсем ничего?

— Ну, не то, чтобы совсем... У меня просто ничего не получается. За что ни возьмусь, всё из лап валится. — Зверёк ещё раз всхлипнул и вдруг заявил почти радостно:

— Меня отовсюду выгнали!

— Да? — усмехнулась Крыся. — Ну и ну! Тогда пошли со мной. Согласен?

Луни помялся, долго рассматривал черничник у себя под ногами и, наконец, кивнул.

— Пойду.

— Ладно, тогда возьми ведро и ступай за мной. Уже темнеет, а нам надо добраться до дому засветло... — Крыся повернулась спиной к зверьку, который послушно взял ведро с водой. — Я живу во-о-он там... А-а-а-а!

Плюх!

Крыся подпрыгнула и грустно оглядела свои снова промокшие хвост и спину.

Зверёк вежливо лежал поперёк тропинки. Недалеко от него, позвякивая, перекатывалось пустое ведро.

«Горе ты моё...» — подумала Крыся.

* * *

За то короткое время, которое Луни провёл в домике Крыси, он успел влезть лапой в кастрюлю с похлёбкой, разбить цветочную вазу, уронить чайник в очаг и, в завершение, уже утром, упал с кровати.

Неприкаянные лапки Луни будто всё время искали себе занятие, а найдя его, подёргивались от радостного возбуждения и приводили Крысю в отчаяние. Крыся была хозяйственной и немножко (в глубине души) скупердяйкой, поэтому всё, до чего дотрагивался Луни, ей хотелось отобрать и спрятать от него подальше.

Казалось, обычные, основательные и навек прибитые и укреплённые на одном месте предметы, попав в лапки Луни, приобретали свойства живых, ранимых и хрупких существ.

«Уничтожает всё на своём пути!» — сказала бы Крыся, если бы её спросили, чем, в основном, занимается Луни.

* * *

— Вот так вот, Угу! Прямо не знаю, что мне с ним делать, — удручённо сказала Крыся нахохлившейся сове.

Встретились они вечером на развилке.

— Крысавица! Позолоти лапку, всю правду расскажу! — раздался откуда-то сверху голос старой совы.

— Но теперь и Угу задумалась и помрачнела. Она долго сидела, полуприкрыв глаза, будто в дремоте, и, наконец, сказала:

— У живых существ, Крыся, есть три основных таланта: строить, ломать и ремонтировать. С Луни я знакома и думаю, что у него нет ни первого, ни второго, ни, тем более, третьего...

— Ну, ломает-то он всё... — пробурчала Крыся себе под нос.

— Это потому, что он не знает, что на самом деле он может делать хорошо. Ему хочется, а никак. Вот он и хватается за всё разом!

Крысю пробрала мелкая дрожь. Она вспомнила, что Луни остался один в её домике. Хватается, небось...

— Так что мне с ним делать-то? — вконец расстроилась Крыся.

Угу только пожала плечами.

* * *

Дрожащей лапкой Крыся отворила дверь своего домика.

Против ожидания, на первый взгляд всё было цело, а зверёк лежал под Крысиным одеялом на кровати и тихонько посапывал.

Крыся собралась было зажечь свечку, но не удержалась и, перед тем, как чиркнуть спичкой, откусила от свечки кусочек. Свечка была свежая и удивительно вкусно пахла. Крыся давно подумывала о том, чтобы купить керосиновую лампу. Жечь свечи казалось ей безобразной расточительностью.

Но когда Крыся, наконец, зажгла свечку, все мысли о еде тут же вылетели у неё из головы.

Крыся смотрела на печку, покрытую свежим мелом, разинув рот и прижав уши от удивления, такого она ещё ни разу не видела...

На белёной поверхности печки была нарисована чудесная картина: она, Крыся, стояла на камне, обросшем мохнатой бородою, и вытирала хвост платком, притом было видно, что хвост и платок промокли, а она, Крыся, озябла. В небе гас закат, и загорались первые звёзды. Черничник жался к земле под тяжестью вечерней росы и спелых ягод. Лес спал, но был удивительно живым и настоящим.

И всё это было нарисовано чёрным угольком. Всего-то!

Крыся долго не могла оторвать глаз от картины, а когда всё же смогла, то ошарашено посмотрела на спящего Луни.

Удивительное дело! Крыся даже не заметила, что зверёк вымазал всю её постель. Перед сном он забыл помыть лапы.

— Вот это да! — покачала головой Крыся. — Ай да Луни!

* * *

С тех пор, как Луни начал рисовать, у него получалось всё лучше и лучше, а в домике Крыси всё пришло в относительный порядок и приобрело прежнее равновесие.

Зверёк перестал всё ронять и бить; напротив, проявил удивительные способности к уборке и приготовлению обеда. Однако сам оставался грязным и нечёсаным.

— Послушай, а может ему просто в голову не приходит? — однажды спросила Крысю Угу.

— Что не приходит?

— Ну, помыться. Очень уж он чумазый. Сова поёжилась.

Крыся ничего не ответила, но задумалась и однажды вечером поставила на огонь и вскипятила два больших ведра воды, затем поставила посреди кухни большой таз, в котором обычно варила варенье в августе.

— Луни!

— Что, Крыся?

— Иди сюда.

Зверёк робко подошёл к Крысе. Вечерние приготовления его заинтриговали, и он немного испугался. Крыся строго посмотрела на него и суровым голосом произнесла:

— Полезай в таз.

Луни поднял брови и выкатил глаза:

— Зачем? — дрожащим голосом спросил он.

— Там увидим! — беспечно махнула лапкой Крыся. — Ну, полезай! Не ходить же тебе до старости распустёхой!

Вымытый зверёк оказался прекрасным малышом с золотистой шёрсткой, серебряными бровями и весёлой мордочкой.

Но самое большое открытие ожидало Крысю, когда она решила, как следует, отдраить спину Луни. Неприятный на вид горб зверька, из-за которого тот казался сутулым и озабоченным, на поверку оказался парой сложенных, ещё не отросших и покрытых густым слоем грязи крыльев.

— Кто же ты такой? — удивилась Крыся.

— Луни Мяэ! — пробормотал зверёк, пытаясь заглянуть себе через плечо.

* * *

Самое прекрасное время года в Корнсуо — весна. Тает снег, появляются первые цветы, яркое солнце щиплет глаза, ночи становятся туманнее, а сны обитателей долины — нежнее.

Старая сова сидит на ветке и глядит на возвращающиеся стаи перелётных птиц, которые летят вслед за огромным Золотым Драконом с серебряными крыльями.

Кто-то сидит на спине у дракона и машет ей лапой.

Сова трёт уставшие глаза крыльями, смахивает слезинку, улыбается:

— Ну вот и дождались, наконец. Крысы полетели — это к теплу!..

Осень Оззи

— Мама! Я не хочу больше орехов, — грустно сказал Оззи, маленький бельчонок. — И каши больше не хочу.

— Тогда иди спать, Оззи! — ответила ему Мама Белка. Она мыла посуду.

Оззи ещё раз посмотрел на тарелку с недоеденной кашей и вздохнул. Спать не хотелось, но попроситься погулять — нечего было и думать. За дверью дупла, в котором они жили, свистел чёрный ночной ветер и сдувал листья с веток. Было холодно по-осеннему, и время от времени по полу их маленького жилища пробегал вредный сквозняк и холодил лапы. Оззи поджимал хвост.

— Пора заклеивать окно, — вздохнула Белка. — Ну вот и осень, малыш! А скоро будет зима.

Осень Оззи невзлюбил. Вот зима ему нравилась. Оззи родился зимой, в самые холода, и с тех пор помнил удивительные блестящие снежные кучи, которые пронизывающий зимний ветер наваливал у окна их домика.

А эта осень... Она была первой в жизни Оззи и принесла с собой долгие тёмные вечера, плотно закрытые двери и окно, на которое снаружи ветер налеплял мокрые листья. Листья мешали бельчонку смотреть на лес, и Оззи сердился.

«Даже не так обидно, что холодно и сыро, как то, что вся эта слякоть наступила после такого чудесного, яркого и тёплого лета»— подумал Оззи и вздохнул. — «Вот ведь не везёт!»

Шлёп! Ещё один мокрый листок прилип к окну как раз в том месте, где к стеклу изнутри пристроилась маленькая усатая беличья мордочка.

«Тьфу ты!» — вконец расстроился Оззи.

Лезть в постель ужас, как не хотелось. Оззи вздрогнул, подумав о том, что холодное одеяло накроет его, и нужно будет свернуться клубочком и прикрыть нос хвостом, чтобы согреться и разомлеть.

«Но рано или поздно придётся!» — вздохнул бельчонок, сумрачно глядя на то, как Мама решительно направляется к столу, чтобы погасить свечку.

— Спать, Оззи!..

Оззи забрался в кровать, тихонько поскулил про себя и жалобно позвал:

— Мама, подоткни одеяло...

Спустя некоторое время бельчонок согрелся и высунул из-под одеяла мордочку.

Первое, что он увидел, когда его глаза немного привыкли к темноте, — силуэт окна, за стёклами которого спала осенняя ночь, и, как дурной сон этой ночи, ярилась бесконечная угрюмая непогода. Бельчонок всхлипнул.

И вдруг оконный переплёт высветился голубыми тенями, и на стекле мелькнул отблеск яркого и быстрого огонька.

Огонёк, лучистый, как утренняя звезда, и стремительный, как ласточка, метнулся к окну, проник внутрь прямо через стекло и запрыгал по комнатке, будто ища место, где бы пристроиться поудобнее.

— Мама! — восхищённо и испуганно закричал Оззи. — Смотри скорее! Что это?!

Мама Белка приподнялась на кровати:

— Сиди спокойно, сынок! Это синий осенний огонёк. Надо же! А я думала, что никогда их больше не увижу!

Огонёк метался по комнате, скользнул по шкафу, по посуде, затем пробежался по холодному полу и залез под стол.

— Не мешай ему, Оззи! Он сам найдёт себе место, — шепнула Белка, когда бельчонок попробовал наклониться, свесив голову с кровати, чтобы заглянуть под стол.

Под столом огоньку не понравилось, он дрожал и в конце концов, выполз на середину комнаты, и вдруг одним прыжком взлетел вверх и пристроился на фитиле свечки.

Оззи никак не мог сообразить, как огоньку удалось там удержаться, а тот, видимо, нашёл-таки подходящее местечко, потому что устроился поудобнее, удовлетворённо померцал и разгорелся ярким синим огнём. Вся комната осветилась уютным, обволакивающим светом, а накрахмаленная рубашка Оззи, висящая на стуле на всякий парадный случай, хрустнула и тоже засияла холодным голубоватым отражением огонька.

— Осенние огоньки любят картошку! — шепнула Мама. — А крахмал делают из картошки, понимаешь, Оззи?

Бельчонок кивнул.

— А теперь постарайся заснуть, малыш! — снова шепнула Белка и приподняла переднюю лапу, пресекая в зародыше протестующий вопль Оззи, готовый вырваться из его возмущённой души (это было заметно по встопорщенным усам бельчонка и выкатившимся глазкам). — Иначе огоньку придётся плохо! В полночь за ним придёт Фея Осени!

Оззи охнул.

— Но мы с тобой к этому времени, всё равно, заснём, — продолжала Белка. — Редко, кому удаётся увидеть Фею Осени. Она такая!.. А огонёк... Понимаешь, Оззи, осенью такие тёмные тучи, что малютки-звёздочки, только что народившиеся на свет, ещё не могут пробиться сквозь них и попасть на небо. Вот они и мечутся по Земле в поисках укромного уголка. А Фея Осени собирает их в корзинку и до поры, до времени бросает в колодец. Там они и растут, питаясь лунным светом по ночам и солнечными блёстками в полдень. А когда наберутся сил, занимают своё место на небосводе...

Голос Мамы Белки обволакивал и укачивал, а свет осеннего огонька ласкал и грел, так что Оззи и не заметил, как его голова склонилась на подушку, а лапки безвольно легли рядом на одеяло. Бельчонок сладко причмокнул губами несколько раз, пушистый хвостик дёрнулся, и Оззи погрузился в сон на самом интересном месте.

«Так оно и бывает с этими маленькими зверушками,— улыбнулась Белка, — только сама увлечёшься своим рассказом, как они засыпают и начинают сопеть и причмокивать».

Белка вздохнула и накрылась одеялом. Спустя несколько минут спала и она. Только синий осенний огонёк плясал на самом кончике свечного фитиля.

* * *

Оззи приснился сон. Сон был про осень.

Тёмные тучи сгущались над облетающими деревьями и моросили холодным дождём. Колкий ветер гнал листья по земле, и те застревали в пожухлой траве, плавали в лужах с густой, тёмно-коричневой водой, сваливались в кучи у ивовых изгородей. Мелкая дрожь пробирала всё живое, не успевшее спрятаться в тёплые сухие гнёзда, норы и домики.

Среди всего этого безобразия Оззи узнал маму Белку. Белка, ёжась от холода, в промокшей до нитки осенней шкурке, прыгала по веткам орешника, собирая в сумку оставшиеся на них последние орешки. Затем бежала к далёкому роднику, чтобы набрать воды в эмалированный чайник, затем к мышиным норам — обменять лишние орехи на зерно и сушёные ягоды. После Белка побежала к болоту, чтобы собрать на зиму тёплого мха для подстилки, беличьего одеяла и чтобы укрыть от холодов припасённую на зиму картошку — великую драгоценность, которую так любил Оззи.

Ветер трепал Белку, согнувшуюся под тяжестью сумок, бидонов, корзинок.

И, наконец, Оззи увидел, как та поднимается по лесенке к двери небольшого домика, где её ждал непослушный, упрямый бельчонок, которому Белка весь оставшийся от бесконечного дня вечер готовила кашу, молотые орешки и кипятила чай с багульником...

И как-то нехорошо от всего этого стало Оззи.

* * *

Порыв ледяного ветра ущипнул Оззи за нос. Позже ему было трудно вспомнить, что же он увидел.

Вроде бы, приоткрылась входная дверь, и крохотный синий огонёк скользнул в корзинку, которую держала в руках женщина с умным, весёлым лицом и хитрыми морщинками в уголках глаз, одетая в пальто из мешанины разноцветных лоскутов-листьев и с воротником из кленовых ярко-красных...

«Ну и сон! — подумал Оззи, — наверное, это она его мне приснила!»

* * *

Утром Белка, как обычно, ушла по делам.

А Оззи весь день хлопотал по дому: он прибрался, вытер пыль, помыл пол и повесил тряпку проветриваться на гвоздь у входной двери снаружи. Затем он подставил ведро под струю воды, льющейся из жёлоба на крыше крылечка, и стал готовить ужин, так как к тому времени, когда он со всем этим справился, уже стало темнеть.

Бельчонок намолол орешков на ручной мельнице, сварил кашу, забыв её посолить, нашёл в чулане несколько листиков засохшего салата и украсил ими тарелку с орешками. Затем он почистил мельницу, накрыл на стол, отжал тряпку и положил её у входа, как это делала Мама Белка. Ещё у Оззи хватило сил постелить постели себе и Маме, после чего бельчонок попросту заснул, прямо на стуле, положив голову на передние лапы, даже не успев попробовать блюда собственного приготовления. Может, оно и к лучшему...

* * *

Не то, чтобы Маме Белке удалось отдохнуть этим вечером, но как она была рада!

Кашу, конечно, пришлось варить заново, посуду вымыть ещё раз и выковырять из мельницы остатки ореховой кожуры, но всё же — как она была рада!

Перед тем как разбудить малыша, спящего за столом, Мама Белка погладила его по голове, слегка почесала за ушками и подумала:

«Да, редко, кому удаётся увидеть Фею Осени... Но ведь у меня вырос чудесный сын! А у его бабушки, выходит, неплохая дочка!» — И Белка довольно улыбнулась:

— Проснись, Оззи! Пора ужинать!

Очки Адмирала

Адмирал брал бастион штурмом.

Бастион был непомерно крепким.

* * *

— Что ещё на сегодня?

Его Величество соизволил несколько расслабиться, — кипа бумаг, на которой лежала холёная рука Первого Министра, истаяла почти до основания.

Первый министр сверкнул перстнем.

— Есть ещё одно дело... Не знаю, правда, как к нему подступиться.

— Да чего уж там, говорите, как есть!

Король был рыцарем прямым и честным и требовал от подчинённых вести себя соответственно.

Известен был этот король, кстати, тем, что издал указ, предписывавший говорить правду. Указ предназначался исключительно для служебного пользования, то есть, как сейчас говорят, для «коридоров власти».

— Видите ли, сир... Я не хотел об этом говорить, но условия сложились таким образом... Словом, пора отменить этот приказ.

Король также был известен тем, что своих приказов не отменял ни под каким предлогом и ни за что!

В связи с этим Его Величество вскипело.

— Что-о-о?! — рявкнул он с трона, почувствовав, что в его душе просыпаются три диких и необузданных существа, которые, увы, дремлют в каждом короле и будить которых нельзя ни под каким соусом: Тиран, Варвар и Идиот.

— Молча-а-ать! Палача-а-а!!

— Тьфу, началось! — расстроился Первый Министр и показал Королю зеркало.

Тот кивнул и притих. Посидел немного, нахохлившись, и вздохнул:

— Ну, продолжайте...

— Дело в том, сир, что, как Вы изволите помнить, война с Энляндией так и не произошла. Мы, так сказать, победили до её начала. Ваше Величество являлись прямым наследником короля Энляндии и получили её в связи с внезапной кончиной оного, так сказать, естественным путём.

— Я помню.

— Но Вы, вероятно, забыли, что отдали Адмиралу приказ штурмовать правый бастион северной стены их столицы?

— Нет, отчего же, я помню.

— Да... — помялся министр. — Но, видите ли, сир, Вы его не отменили...

— И что? — спросил Король. (Заметим, кстати, что он уже начал догадываться, в чём дело, но не мог отказать себе в удовольствии услышать это от постороннего человека. Насколько вообще министр может быть посторонним для короля.)

— Сир. Он его штурмует. И небезуспешно. Он его берёт каждый вечер в 19:00 и выводит войска в 21:00 за отсутствием неприятеля и так как не хочет понапрасну рисковать своими людьми... Что с Вами, сир?

— Два года! Ха! Ой! Мама!! Мне нехорошо... — Король согнулся от смеха и держался за живот. — Два года, Министр! Он же его штурмует уже два года!

Вдруг Король стал серьёзным и внимательно посмотрел на своего приближённого. Посмотрел и сказал задумчиво:

— А Вы мне только сегодня об этом доложили!

Глаза Короля сузились. «Палача-а-а!» — послышалось Министру. Он помотал головой, чтобы отогнать наваждение.

— Сир, но если бы я доложил об этом раньше... Да Вы сами!..

— Я сам, я сам! — сварливо пробормотал Король. — А вы все на что?

— Так я же как раз об этом! — быстро и обиженно начал Министр. — Дело в Адмирале. Он великий стратег и непревзойдённый тактик. Благодаря его непрестанному штурму Вы, сир, обладаете великолепной морской пехотой и самой меткой артиллерией в мире. Адмирал обучил уже всю армию!

— Прекрасно! Отлично! Замечательно! Чудесно!! — заорал Король.

Министр потянулся за зеркалом, однако приступ миновал на удивление быстро. Король продолжал:

— Так в чём же дело? Зачем мне тогда отменять этот приказ? Этот гениальный приказ! Мне, вообще, кажется, что это было одно из моих озарений...

Министр отрешённо смотрел в окно.

— Министр!

— А?

— Вы меня слушаете?

— Да, сир. Но дело в том, что этот приказ всё же необходимо отменить. Всё дело в иностранных дипломатах. Они что-то зачастили к бастиону. Делают вид, что просто любопытствуют, а на самом деле явно перенимают опыт. Да и бастион уже на ладан дышит. Последнее время нам даже приходится понемногу его латать...

Король задумался.

— Но как это сделать? Вы же знаете, я не привык отменять собственные приказы!

Министр почесал подбородок перстнем и осторожно произнёс:

— Ну, повод-то у нас есть... Мы ведь можем отправить Адмирала в отставку. Говорят, у него стало плохо со зрением, а зрение для моряка — это всё... После чина. И с Вашим приказом, сир, мы вполне можем вывернуться: надо приехать между 19:00 и 21:00, и тогда бастион как раз будет взят, и Вам не придётся отменять своё решение.

Король задумчиво покачал головой.

— Возможно, Вы правы... Да, это, пожалуй, выход! А чтобы Адмиралу не было обидно, вручим ему орден!

— Гениально! — сказал Министр, а про себя подумал: «Совсем моя мысль».

— Так ступайте и приведите ко мне к завтрашнему вечеру доктора с очками и портного.

— Портного?

— А Вы как думали? Вы что, полагаете, что я надену орден Фунта Лиха на человека в лохмотьях? Он же там два года торчит! Ох, идите, Министр! Мне опять нехорошо...

А про себя подумал: «Ну и жирная же туша! Интересно, почему он не попросит у меня жалование? Я ведь уже пять лет не плочу ему ни гроша. Чем он кормится?»

* * *

Министр поклонился и вышел. По дороге он заглянул в Коридоры Власти (там вечно что-то шуршало и суетилось) и рявкнул в полумрак:

— Эй, там! Есть кто живой?

— Есть! — ответили ему.

— Чем вы там заняты?

— Воруем! — сказали оттуда, согласно приказу говорить правду.

— Прекратить!

— Ага, — буркнул один кто-то.

Министр вздохнул, прикрыл дверь и тихонько что-то сказал про себя. Что-то не очень вежливое.

Затем опять приоткрыл дверь и опять крикнул:

— Чтоб завтра к пяти вечера были портной и доктор! Всем ясно?

В Коридорах Власти такую ответственность на себя взять не могли.

Тогда министр вошёл, взял за шкирку двух особо запоминающихся и тихим голосом, очень спокойно и проникновенно сказал:

— Повторяю. Тебе и тебе.

— Не надо. Мы поняли.

Министр улыбнулся:

— Правда? Удивительно! Во сколько?

— В... семь!

— В пять. Доктор и портной. И не в воскресенье, а завтра. И если их там не будет, отрублю головы. Эту и эту. До свиданья.

* * *

Адмирал брал бастион штурмом. Разведка, артподготовка, штурмовые лестницы...

— Вперррёд, рребята! За мной! За Отечество и Короля! Урра!!

Сиплый голос Адмирала гремел над полем боя неподалёку от пыльного тракта, по которому мирно передвигались крестьяне, их лошади, их повозки, всадники и пешие странники. Все они спешили в город, ворота которого закрывались в девять вечера, после того, как войска Адмирала водружали знамя на развалинах северного бастиона.

* * *

Доктор долго подбирал очки. Как вообще можно подобрать очки, да ещё подходящие, человеку, которого никогда не видел?

И тут он вспомнил, что у него кое-что есть! Древние очки, изготовленные невиданным способом в стародавние времена, улучшали абсолютно любое зрение. Но вот как?

* * *

Из чего было сделано сердце Адмирала? Было ли оно изранено годами непосильного труда, страдало ли от неразделённой любви к ратному подвигу, таяло ли от гордости за своих орлов-соррвиголов, брратцев-матрросиков? Жаждало ли славы и заслуженного отдыха? Я не знаю.

Я знаю, что Адмирал прослезился, когда Король при всех поклонился ему и наградил Высшей Наградой Родины. Я знаю, что как истинный и закоренелый солдат он не мог не подчиниться новому приказу своего суверена.

Доблестный сэр Адмирал! В знак благодарности от Нас и от нашего общего с Вами Отечества носите с честью этот Орден и эти очки!

В отставку шагом марш!

Итак, Адмирал прослезился, отдал честь и ушёл в отставку на север. Пешком. В новом мундире, но без гроша за душой. Согласно давней традиции, о жаловании упомянуто не было.

* * *

Адмирал шёл домой.

Первые несколько дней он очень хотел есть. Ручьи и родники попадались регулярно, но вот еды не было никакой и нигде.

Вполне может статься, что этот поход Адмирала окончился бы печально и быстро уже через неделю, если бы не одно обстоятельство.

Впереди Адмирала шла его Бессмертная Слава. Сперва она не очень спешила, и именно поэтому Адмиралу пришлось несколько дней поголодать.

Но затем она размялась (либо стало Крылатой, что за ней водится) и так шустро побежала впереди доблестного воина, что не оставила перед ним ни одной закрытой двери, ни одного неустроенного ночлега и остывшего ужина.

Галуны, эполеты и аксельбанты Адмирала были его визитной карточкой. Его узнавали издалека и в некоторых деревнях и городках даже высылали навстречу почётный караул или встречали у ворот с оркестром ветеранов.

— Трум-пум! Ать-два!

Адмирал шёл вперёд и напевал себе под нос:

— Ать-два! Трум-пум-пум!

И поправлял очки. Они были ему чуть-чуть великоваты.

«Что за удивительный мир!» — думал Адмирал.

* * *

И точно также думал бы всякий, надевший очки, которые Доктор прописал Адмиралу.

Что можно было в них увидеть? Да всё то же, что и без них. Всё дело было в том, чего можно было в них не увидеть. Древнее стекло очков, умудрённое поразительным жизненным опытом, не пропускало всего наносного и неважного, без чего вполне может обойтись жизнь любого человеческого существа. Стекло выпрямляло кривое и делало видимым целое в подпорченном.

Да, мир, который видел перед собой Адмирал, был удивителен и прекрасен.

Так, когда Адмирал замечал в поле измученного пахаря, он бросался к нему с радостным воплем:

— О, ты, взраститель хлебов и питатель хлебных мельниц!

И такая сила убеждения была в этом громоподобном, слегка осипшем голосе, что пахарь, кряхтя, подбоченивался и широко улыбался Адмиралу.

И ничего удивительного в этом не было, — ведь Адмирал говорил только о том, что видел, и это не было неправдой.

Менестрелю, сильно побитому собратьями за плагиат, Адмирал напоминал о его босоногом детстве, Кухарке — о долгих встречах с любимым (а не о её отёкших ногах), Рыцарю — о доблести и славе (а не о тяжести доспехов и бремени бесконечных скитаний), а дворовому псу — о луне и подтухшей косточке, зарытой в глину, а не о недавно сломанной лапе.

Он не видел страданий и не страдал сам. Адмирал смеялся, как ребёнок, и радовался неизбывной радостью при виде огромного и сочного бифштекса (на самом деле это был маленький кусочек гуляша), прямой и росистой (кривой и пыльной) дороги, добрых и мудрых (усталых и забывчивых) людей.

И только небо над головой Адмирала оставалось всего лишь небом. Очки в нём ровно ничего не меняли.

Вообще-то, зря он туда посмотрел. Как раз в это время он чуть-чуть свернул с дороги и с разгона врезался лбом в древесный сук.

Очки разбились.

* * *

— Идёт! Идёт Адмирал Радость! — кричали мальчишки, высыпавшие на улицу.

Все выбегали навстречу Адмиралу, все хотели увидеть его, Воина, несущего Радость страждущим и Надежду отчаявшимся.

Но Адмирал, ни на кого не глядя, прошёл в трактир и заказал самый большой и сочный бифштекс.

Бифштекс принесли.

Адмирал с ужасом смотрел на него: «Боже мой! Какой маленький кусок говядины!..» Эта мысль была последней соломинкой, которая сломала спину верблюда. Адмирал плакал.

Люди вокруг притихли.

Адмирал встал и ушёл, на ночь глядя. Куда глаза глядят. Глаза Адмирала глядели в поле, может быть, потому, что там не было кривых и пыльных дорог...

* * *

Адмирал проснулся глухой звёздной ночью. Его уставшие печальные глаза смотрели в небо, а небо смотрело на Адмирала, одиноко лежащего на вершине холма посредине огромного некошеного поля.

Адмирал ни о чём не думал. Сначала ему было горько и нехорошо, но затем он успокоился и просто лежал, и смотрел вверх, не в силах пошевелиться или хотя бы закрыть глаза.

И тут он услышал...

Небо было бездонным, но оно не молчало, — оно тихонько звенело и наполняло зимнее естество тонким и чуть заметным дрожанием, которое было бы сродни абсолютному покою, если бы не было так наполнено жизнью, вечной, радостной, доброй.

Млечный путь бурчал недовольным рокотом водопада, кометы шелестели шлейфами, а хор далёких колких звёзд начал вторить раздирающему душу органному басу мощной черноты небесного свода. И кто-то Великий, Древний и Мудрый обрушил все эти звуки на внезапно вскочившего Адмирала и пригвозди его к такой же Великой, Древней и Мудрой Земле — его родине и единственной любви Адмирала, которую он только и делал, что защищал всю свою долгую и славную жизнь.

И такое страдание и такая радость были в этом первозданном хоре вечных бездонных небес, что Адмирал... запел!

Так пел Адмирал, что дневные цветы очнулись и раскрыли свои лепестки, так, что болотные и лесные травы исторгли из себя все запахи, так, что эльфы вытащили лютни и стали вторить Адмиралу, а гномы, оставив наковальни, постукивали молоточками о камни, отбивая ритм его песни.

Так пел Адмирал, что во всей стране не нашлось ни одного человека (кроме тех, что обретались в коридорах власти), который бы не проснулся от странного томления в груди и, задыхаясь от спёртого домашнего воздуха, не открыл окно и не увидел звёздное небо, и не услышал отголосок странной и чудесной песни Адмирала.

И такое страдание, и такая радость были в этой песне, что, спев её, Адмирал понял, что ему не нужны больше его очки...

* * *

— Идёт! Идёт Адмирал Счастье! — шептали мальчишки у окон и дверей в городах и деревнях, и окна и двери открывались.

И готовились пиры, и столетние вина лились рекой, и люди обнажали головы перед Воином, который нёс в себе счастье и мог поделиться им с каждым. И люди брали и уносили в себе, кто сколько мог, но его не убывало.

* * *

Адмирал шёл домой.

Впереди Адмирала летела его Крылатая Слава, а позади него шла любовь. И если бы он не был так стар, нетороплив и основателен, он давно уже был бы здесь. Но... пощадите старика! И смотрите на небо почаще. Говорят, когда Адмирал придёт домой, на небо взойдёт новая звезда.

Именно так — не упадёт, а взойдёт. Оттуда, где его дом. А где его дом, я не знаю.

Ко входу в Светлицу
К сундучку с книгами